Аркадий Макаров - По деревне ходит тега… Повести и рассказы

– Постучи по банке! – подал мне Семен граненый стакан со стола.

Такой звук не с чем не спутаешь. И с печи, сохранившейся еще от царя-Гороха, сначала показались ноги в рваных носках, а потом съехала на пол и сама фигура зловещая в своем похмельном недомогании.

– Вы чего?

Я хотел, было, выскочить вперед со своей безотлагательной просьбой, но Семен ладонью загородил мне рот, поспешив сказать, что ничего, мол, вот шли по улице, и зашли на огонек.

– Чего ты брешешь? Какой огонек? Я свет еще с вечера вырубил! От него глаза болят.

– Так уж и сбрехать нельзя! – смеется находчивый рыбозаводчик. – Идём мимо, а поперёк дороги банка самогону прохода не даёт. Выпить бы надо, а посуды с собой нет. Подумали к тебе зайти. Стаканчиком разжиться. Ты сам-то выпьешь с нами?

– А-то нет! – оживился Плужок.

– Ну, вот. Доставай закусь!

– Пить да закусывать, то зачем тогда пить? – резонно вставил свое слово автор. – Пьянеть не догонишь!

– Не, я так не могу! – передернул лицом Плужок, искоса посматривая на хрустальную прозрачность трехлитрового баллона. – Я – щас!

Через минуту Петька Плужок принес из сеней огромную тыкву и, водрузив ее на стол, достал откуда-то из-под печки, то ли обломок косы, толи короткую саблю, и в несколько взмахов искрошил оранжевый шар вдоль и поперек:

– Закусывай, давай! Мой Борька и без вина эти гарбузы жрет, только похрюкает. Сало – Плужок страстно сглотнул слюну, – на ладонь, поди, будет. – Семен, ты же моего Бориса Хряковича знаешь. Сам видел. Он – человек, а не скотина, как мы все.

Кого имел в виду Петька – понятно.

Косырь, который он держал в руках, оружие серьезное, но им банку не вскроешь. А терпеть Плужку, по всему видно, было уже невмочь. Он подцепил пальцем ободок жестяной крышки, и, как Давид, разрывающий пасть льву, сорвал эту самую крышку с широкой стеклянной горловины.

– У-ф! – Плужок победно посмотрел на гостей, мол, вот я какой!

Ну, остальное – дело техники. Выпили по кругу. Похрустели сырой тыквой, выскребая мясистую основу с семенами, круглыми, как пластиковые пуговицы.

У меня возникло беспокойство: дружка-то своего я забыл! Ночь, мороз не шутит, дорога проселочная. Вокруг – ни души. Край тамбовского волка, а Лёха Батон один на весь мир, друг его. Ждет, небось. А он, сволочь, здесь пирует…

– Петр, – говорю я нетвердо, – дергать надо! Один он у меня. Один…

– Зуб что ль болит? – обернулся ко мне начинающий разогреваться Плужок. – Эт-то, мы его щас пассатижами вырвем! – и стал шарить одной рукой на подоконнике, где у него, за тряпицей, закрывающей окно, лежали всякие железяки, запчасти, ветошь. Другая рука у него уже была снова занята стаканом.

– Лёха там! – показал я ладонью за окно. – По завязку сидит. Трактор нужен. Тачку из кювета вытащить. Петр, друг…

– Ну, если я тебе друг, – какой разговор?! Дернем и вытащим.

Дергаю! – Плужок самотеком влил в себя стакан, потом прихватил щепотью волокнистую, похожую на мясной фарш, мякоть тыквы вместе с семечками и стал задумчиво, по-воловьи, жевать. Но жвачка не пошла впрок, и Плужок с отвращением ее выплюнул. – Нет, – разочаровано сказал он, – желудок не обманешь. Это не мясо! Пойду Петьке Кочетову, моему тезке, башку снимать. Надоел он мне, подлец, спать не даёт! – Плужок рубанул с размаху воздух, чуть не задев меня косырем, и направился к двери.

Семен ухватил его за рукав:

– Не лей кровь! Пойдем к моей Катерине. У нее там гусыня, тега, в жиру купается. Пойдем!

Я стал что-то говорить о долге и чести, но кто меня будет слушать, когда дело такое…

Пошли к Катерине.

«По деревне ходит тега!»

Заорал во всю глотку Плужок

«А за тегой, хрен с телегой!» – подхватил за ним Семён-рыбозаводчик, отчего по селу рассыпался отрывистый кашель собачьего лая.

Автор молчал, хотя знал таких прибасок, дай Бог еще кому столько знать, да все с картинками.

Дорога хоть и не дальняя, но с ухабами. Шли – спотыкались. Петька Плужок, как обхватал банку эту родимую, так она у него врытой сидит. Нёс ее в пятерне – не шелохнется. Ничего донес, куда денется?!

Во всей деревне свет горит только у Катерины, как путеводный, маяк ночь сверлит. Может от бессонницы, может еще от чего-нибудь…

Остановились.

Сперва у калитки малую нужду справили, приглядываясь к окну, где Катерина, в короткой рубашонке, в столь поздний час, мыла ноги в большом пластиковом тазу. Шторы распахнуты на две стороны. Это чтобы ее Сёмочка дороги не потерял, дверью не ошибся. Мужиков-то в деревне – Плужок один да еще два-три калеки убогие.

Хорошие ноги. Крепкие. Ладные – отметил я про себя. – Разве заблудишься?..

Двери у Катерины для милого дружка не запираются. Нажал Семен на привычную щеколду – захода, пожалуйста!

Катерина и головы не повернула. Осерчала. Ждала этой ночки, вечерка этого. Дождалась вот теперь. Сам «в зюзю» пришел да еще алкоголиков за собой притащил. Любовничек…

На столешнице, кроме солонки из ребристого стекла, ничего нет, если не считать цветочков голубеньких по скатерти.

– Ужинать давай! – тычется Семен-землеустроитель своей Катерине в покатую спину мокрым от холода носом.

По отстраненному изгибу плеча я уже догадался, что продолжение ужина не будет.

– А у меня здесь не столовая, Сёмочка! – обернулась к гостям раскрасневшим от справедливого гнева лицом, обманутая в надеждах, Катерина. – И не бомжатник какой! – Она подхватила обеими руками таз с мыльной водой и пошла по направлению к гостям с явным намерением, вылить помои на их проклятые головы.

Обезнадеженным гостям ничего не оставалось, как, пятясь к двери, вывалиться на улицу.

Я ничему не удивился, зная исключительную способность женщин из ничего делать винегрет. А вот Плужок пришёл в замешательство:

– И чего это Котька взбеленилась, как моя сука в помете? – Катерину он называл «Котькой», как ее звали в деревне все. – Мы, вроде у нее посуду не били?..

– Вот, когда женишься, тогда и узнаешь, отчего бабы бледенеют – на правах умудренного жизнью, глубокомысленно вставил я.

На крыльце с грохотом появился Семен с прижатой к груди, все той же банкой с недоиспользованным содержимым.

– Я тебе не Стенька Разин! Я друзей на бабу не меняю! Пусть тебя олень сохатый копытит! – крикнул обиженный землеустроитель в пустой провал двери, но уже потише.

– Ну, Сэмэн! Ну, друг! – чуть ли не на иврите заговорил Петька Плужок, обнимая расхрабрившегося Семена, обрусевшего на русских просторах.

Мне, из чистой мужской солидарности, тоже пришлось приобнять приятелей.

Пили в палисаднике прямо из банки. Горло широкое у посуды, по бороде течет, но и в рот попадает. О закуси не могло быть и речи. Мне пришлось в творческом порыве, после нескольких вполне удачных глотков, слизывать со штакетника совсем свежую, но уже зачерствевшую, наледь.