Ольга Крупнова - Ветер.mail.ru

Написала и подумала, может, это я про вдохновение? Так вот нет, не про вдохновение. Вдохновение – это вообще какая-то очень нечестная материя. Случайная. То ли снизойдет, если высшие силы пожелают, то ли нет – и сиди, жди его всю жизнь. А в человеке должно быть что-то свое, что-то изнутри. Ну вот, назвала я это силой. Пусть пока будет силой. Пусть пока так.

Мне кажется, именно это со мной и происходит сейчас.

И дело не только в Мишкиных песнях. Они прекрасные, Мишкины песни. Завораживающие. Они как раз очень сильны, и они, конечно, меня встряхнули. Но есть еще одна куда более важная вещь.

Меня опять одолевают сны.

Как тогда.

Хотя какое «тогда» я имею в виду? Как в школе? Или потом, где-то в институте, не помню уже, на каком курсе, но крышу сносило. Или когда мы жили с Таткой?

А и там, и там, и там. Это же так всегда и было, я помню. Сны вдруг начинали приходить волной, один за другим, такие яркие, мощные. Ночь за ночью. И всегда словно бы для чего-то. Только каждый раз чуть-чуть для другого. В школе, например, это было так странно. Я до сих пор не очень верю, что реально. Может, я все же придумала половину? Но мне вправду снилось, что меня вызывают к доске, и на следующий день меня вызывали. Именно по этому предмету. Я даже что-то успевала с утра подзубрить. А в институте? Когда снились сны о папе… очень страшные сны о папе… я сейчас, пожалуй, не буду о них писать. Но это были именно они, именно такие сны, полные силы. Но круче всего были сны, которые снились, когда мы жили с Таткой. Эти были прекрасны.

Боже мой, что мне тогда снилось, что снилось… жаль, я не записывала. Но это был такой шквал, такой прорыв откуда-то или куда-то. Я помню, как мы садились плести и начинали рассказывать… не каждый день, но почти. И как от этого постоянно было страшно и хорошо. Словно мы стояли где-то на краю Вселенной, на обрыве над вечностью. Словно проваливались в звезды. Или смотрели в бездну, а она в нас. Словно мы что-то знали. Именно ведь, что-то знали, хоть на время. Сон мой про сорок отроков на облаках. Я помню, как Татка зажимала рот руками и шептала: «Откуда, откуда я тоже это знаю?» А потом она рисовала об этом картину. Сорок юношей в красных одеждах стоят посреди облачных волн. У меня голова кругом шла, когда я смотрела на нее. На картину, не на Татку. От Татки, впрочем, тоже голова шла кругом. Татка даже начала прятать картину от меня в папку, пока не исчезла в один прекрасный день вместе с папкой, картиной, своим приятелем Дунканом и всеми нашими деньгами… Да ладно, лишь бы им хватило на билеты и было сейчас хорошо. А я лучше про сны.

Еще был сон про драконов, про башню времени, про путь через холмы, про золотую реку, про белый остров среди синей воды. Татка собиралась и их рисовать. Она вообще от моих снов хваталась за кисти. Что я сама не хваталась, а? Я же помню, как от этих снов меня трясло и тянуло что-то немедленно начать делать. Но я все думала, что не получится. Что у Татки-то уж точно выйдет лучше… Дура была, да, только и всего. С тех пор как Татка уехала, мне больше ничего такого не снилось. И небесный ветер не плясал в моем доме.

А теперь вдруг что-то начинается.

Сон, что я рассказала Сане. Ну, это было так – предвестье. Наверное. Красивого в нем было только торнадо и японский сад. Но тревожно и трепетно мне от него вдруг стало.

Зато потом понеслось.

Сначала о девятихвостом лисе. Во сне я видела девочку и мальчика – сестру и брата. Какие-то были у них проблемы в деревне, точно не понятно, но, кажется, их мать была ведьмой. Мать умерла, а сами они ничего такого не умели, но все равно отношения с деревенскими у них были напряженными. А еще там был девятихвостый лис-оборотень. Лисом я его не видела. А в человечьем обличии он был циничным и самовлюбленным юношей, этаким душкой-обаяшкой-злюкой, только прическа с девятью хвостиками. И у него тоже были проблемы – он почему-то стал невидимым и никак не мог расколдоваться обратно. Лис этот поселился в доме у брата и сестры. Разумеется, своевольно. И, пользуясь своей невидимостью, хорошо устроился. А устроившись, начал шалить. Что-то там переставлял, прятал, девочке надпись красной краской на занавеске написал и счастливо ржал над тем, как она бегала по дому и боялась кровавых иероглифов. Старший брат девочки тоже поначалу пугался, а потом-таки заподозрил, что в доме кто-то есть. Самое интересное, у лиса была привычка ходить по дому и разговаривать с самим собой – обсуждать, что он сейчас еще учудит. Все равно же никто не слышит. Так мальчик начал его слышать. Услышал однажды, как лис говорит себе что-то типа: «Ну что ж, надо еще тарелки местами поменять. Ах, как мы забегаем, как заволнуемся…» – «Хватит уже хулиганить, – закричал на это мальчик, – и тарелки оставь, и сестру больше не пугай!» «Надо же, – удивился лис, – нас все-таки слышат!»

Мне так жаль было, когда я проснулась. Хотелось досмотреть историю до конца. И еще хотелось нарисовать лиса. Но я отложила на потом, а потом меня накрыло. И мне снились сны о Магрибском пути, о белых камелеопардах, о синем волке Ах-Сун. Я их все запишу, непременно.

У меня от них началось почти как тогда, с Таткой. Словно я снова на краю обрыва. Но не совсем. Словно все еще не дошла до самого края. Эти сны – как предвестие счастья, а не само счастье. Или, может, для счастья надо их с кем-то делить? Но я даже Сане, пожалуй, не расскажу. Хотя Сане – это такое вникуда, что вникудее и не бывает. Загадочный собеседник на том конце Интернета, девочка, с которой мы дружили. А осталось ли что-нибудь от той дружбы, и кто она теперь, с кем я переписываюсь. Не стена же, на самом деле, – живой человек.

И вот это мне не нравится сейчас, очень не нравится. Струны, сны, дрожь, трепет – все прекрасно. Но я не хочу в ту однушку, не хочу вдруг потерять Заварохину, работу, друзей на работе. Не хочу шептать мои сны стенам и живых людей назначать стенами. Хочу рассказывать им о музыке, которую предчувствую. Хочу, чтоб они тоже становились счастливыми. Так бывает?

Если я сейчас погонюсь за какими-то химерами, начну доверять снам, брошу хорошее дело, где я буду? А если не погонюсь – струны исчезнут и ватный кокон вернется?

А может, сны и об этом предупреждают? Торнадо, которое разрушает жизнь, простую жизнь, в которой надо покормить актиний, не затоптать чужие полоски на песке, торнадо, которому так все надоело…

Но я не поведусь. Я ничего не буду разрушать.

Я просто не верю, что музыки опять не будет. Не в этот раз, слышите, не в этот!

Завтра конец света, кстати. Задолбали уже с ним, честное слово, на работе только ленивый не напомнил. Даже Заварохина собралась напиться. А я, кажется, его жду. Ну, вдруг он такой – индивидуальный? Не все человечество попередохнет, а у каждого кончится некая старая и начнется некая новая жизнь. Вдруг она у меня началась. А все эти сны – предвестье.