Виктор Гусев-Рощинец - Крушение. Роман-дилогия «Вечерняя земля». Книга 2

Вот они и произнесены: табу, фобия, фетиш. Придя из разных концов моей маленькой вселенной, слова складываются в триптих с каким-то не очень пока мне ясным знаменателем. Три грани одного симптома? Прочерченные границы в неупорядоченном и грозном мире, настойчиво стремящемся к хаосу? Или, напротив, скрытые пружины безумия? Сохраненный запас первозданной, необузданной энергии? Ведь именно запретное и вытесненное наслаждение придает силу нашим законам. В самом глубоком смысле, говорит Фрейд, это наслаждение убийством. Как ни трудно нам это признавать.

Когда я стала размышлять на эти темы, сопоставляя прочитанное с действительностью, мне захотелось поделиться сомнениями с Той, Другой, которая, как я знала уже, выбрала своим поприщем медицину. Сама я никогда не помышляла о таковом – во мне будто заложена была генетическая программа некого «языкового свойства»: мне кажется, я осознала это свое «призвание» (беру в кавычки, чтоб не звучало слишком торжественно) в тот же час как мама рассказала впервые: она хотела стать учителем английского языка, но… «потом появился папа, и все вышло по-другому». Вот и думайте после этого – что такое генетическая программа! Позже рассказ повторялся, вбирая в себя какие-то несущественные детали, но для моего «призвания» вполне было достаточно того, первого раза.

Чем сильнее запрет, тем сильнее бессознательное наслаждение. Вот как надо понимать, очевидно, сказанное о наслаждении убийством. Наивысший запрет? – ищите в своей душе темные закоулки, где прячется ликование, созерцающее мертвечину. В душе-то мы убиваем! И все же вопрос о том, что преобладает в основании наших законов – инцест или убийство, или, по крайней мере, вопрос об их взаимопроникновении, заслуживал бы, я думаю, особого исследования.

Центральная часть моего триптиха – лобовое стекло, отсвечивающее красным, и за ним – расширенные от ужаса глаза, страдальчески искривленный рот, руки, вцепившиеся в баранку, с побелевшими от напряжения костяшками пальцев. Автопортрет. Фобия, мне кажется, во многом схожа с Табу. Отличие лишь в ее особости, индивидуальности, сокрытости внутри субъективного пространства, где подобно эпидемии она пожирает все здоровое, разумное и в конечном счете сама себя запрещает. Садясь за руль, я каждый раз нарушала это свое «личное табу», и каждый раз это угрожало мне смертью. Невозможное, запретное наслаждение! Противница всякой мистики, я готова поверить в то, что случившееся с братом – кара, в слепоте или по умыслу настигшая невиновного, но порожденная лишь моим упрямым нежеланием считаться с запретами.

Я еще раз перевожу взгляд и начинаю всматриваться в туманную картину-символ, где все будто бы перевернуто с ног на голову: отвергнутое наслаждение становится средоточием поведения, социальных действий, направленных на удовольствие, конечной целью не только желаний, но и воли, стремления к самоутверждению, воинственных побуждений, тяги к знанию. Это и определяет суть фетишизма, независимо от того, скрывается ли он под покровом секса у одного или превращает какой-то объект в источник наслаждения для многих людей одновременно – для группы или толпы с единой «душой». В других мирах это мог быть трон или алтарь. Для нас (для них ) было – ВОЙНА.

Она сказала: «осквернение алтаря». Вошла, поправила волосы перед зеркалом в прихожей, в холле окинула взглядом стеллажи с книгами, удовлетворенно качнула головой, как это делает человек, увидевший то, что и ожидал увидеть, и, молча следуя моему приглашению, села в гостиной на диване. Теперь напротив нее оказались полки за стеклянными створами, где хранились художественные альбомы; она не спеша прошлась глазами по корешкам, еще раз едва заметно кивнула своему удовлетворению и лишь после того обратилась ко мне. Глаза наши встретились, С минуту мы откровенно разглядывали друг друга, даже не пытаясь укрыться за словами. Просто всматривались в то, что лежало за пределами непосредственного восприятия, но простиралось далеко в прошлое и одновременно подступало – из этой глуби – к нашим воплотившимся лицам, ранее упрятанным в тайниках воображения. «Поверьте, я никогда не была здесь». Я это знала – просто хорошо знала отца: в свой дом он мог бы ввести только жену; возможно, это лишь побочный эффект его страсти к порядку. Что-то в этом роде я и ответила; мы обе рассмеялись, как заговорщики, чья обезвреженная тайна внезапно открылась миру.

Наши пристальные взгляды продолжали свою работу восстановления: теперь за внешней оболочкой (надо признать, весьма эффектной – большие серые глаза, красиво очерченный рот; под слоем помады рисунок верхней губы мог лишь угадываться, но характерная припухлость выдавала богатство натуры, а короткий прямой нос, его рельефно вылепленные крылья свидетельствовали о твердости; линии щек и подбородка безукоризненно ложились на контур удлиненного овала; улыбка не искажала черт – лишь создавала мгновенный контраст между бело-розовыми оттенками кожи и чистой белизной ухоженных зубов; это дерзкое великолепие увенчивалось легким золотистым облаком – такой цвет волос бывает у тех кто родился огненно-рыжим) – за этой видимостью я искала теперь следы прочитанных наших книг; я искала их прежде всего в глазах – ведь именно там непостижимо копятся знания и опыт жизни; выражение глаз, как сказал бы отец, интегрирует их, сводя к тому, что мы называем «зоркостью» у мужчин и «теплотой» – у женщин. По мере того как рассеивалось молчание, падало репликами и постепенно перетекало в разговор, я убеждалась: красота не только не убывает в речи, как это чаще свойственно женской красоте (ввиду ее известной хрупкости – ведь она еще и так недолговечна!) – напротив, приковывает к себе, заставляет искать новые признаки: поворот головы, руки (они говорят не меньше глаз), грациозный жест, походка (несколько шагов, сделанных ею по комнате, оставили впечатление медленного полета), и как вершина, как разрешение музыкального оборота, – голос, в иных случаях могущий перечеркнуть все, но в этой женщине – стягивающий отдельные черты-посылки доказательством истины.

Не знаю, что там она подумала обо мне; казалось, она также находит подтверждение своим догадкам в этой – не знаю как сказать: области? – как нашла его и подкрепила едва заметным кивком при беглом осмотре нашей библиотеки. Я недаром назвала это «областью» – то, куда стремится проникнуть, я понимала, моя собеседница (я все еще не решаюсь произнести ее имя; так же не решалась тогда – обратиться к ней иначе как на «Вы», смущаясь тем, что не могу выговорить «Таня», или «Татьяна», или, на худой конец, «Татьяна Васильевна») – она искала во мне черты своей единственной, неустранимой соперницы, и было что-то в ее повадке от охотника, расставляющего силки. Зная отца, я могу себе представить, какую грандиозную тайну выпестовал он своей скрытностью, «сухостью» (слово из лексикона бабушки Сони), неумением «исповедаться», а возможно и болью сердечной, загнанной вглубь, охраняемой от прикосновений и, кто знает, не диковинно ли цветущей в «подземном царстве»? Но что кроме поверхностного сходства, некоторого подобия черт (стоит добавить – геометрического) можно отыскать в дочери, если даже таковое сходство никем не оспаривается, а, напротив, подчеркивается всеми, кто имел возможность делать сравнения воочию? Тем не менее, пристальный взгляд проницает видимую границу и устремляется к чему-то такому, что схватывается воображением, домысливается и в результате всплывает живым – до галлюцинации – образом. Своего рода гадание перед зеркалом при свечах, разновидность медитации. Похоже, во мне самой тогда проснулось давнее любопытство, казалось, окончательно погребенное под грудой омертвелых чувств, потускневших воспоминаний и новых проблем: может быть, это из области гипноза, но на какое-то мгновение под взглядом сидящей напротив меня женщины я будто стала другой; уверена, что если бы в тот момент кто-нибудь спросил, как меня зовут, я назвала бы мамино имя. (Я уже говорила – подобное «перевоплощение» часто настигало меня раньше в «околосонном» состоянии.) Когда мы заговорили, это странное, едва ли не мистическое чувство прошло, но долго еще преследовало ощущение иррациональности: его трудно передать словами – похоже на то, как водопад каких-то давних, забытых сновидений затопляет память, с беспорядочной поспешностью мешая картины, о происхождении которых в точности ничего не известно: твои ли они? откуда? что означают?