Виктор Гусев-Рощинец - Крушение. Роман-дилогия «Вечерняя земля». Книга 2

Она хотела найти во мне разгадку тайны, которая была и оставалась тайной для меня тоже, с той лишь разницей, что как бы обращалась ко мне иной гранью (если тайна вообще способна быть многогранной; можно сказать например: другим входом – и помыслить ее в образе лабиринта) – тайной человеческой души, унесенной в Небытие, но продолжающей будоражить воображение. Различие состояло в том, что я бродила в поисках Минотавра (прямо сказать – предполагая неясное, запутанное самоубийство), Татьяна – искала акциденцию бессмертной любви.

В том что произошло с отцом, обе мы склонны были усматривать «отдаленные последствия» болезни, для которой еще не подобрали названия, хотя симптомы ее носят отчетливо выраженный суицидальный характер. Нечто вроде медленного самосожжения души. Этакий «фаустизм» – если использовать эвристическую мощь известного архетипа: обугливание сердца, отданного в дьявольский залог. Только на других условиях: выкуп-жизнь отбирается не тогда когда пытаешься остановить «прекрасное мгновенье», а коль скоро в ужасе отрекаешься от содеянного.

Немаловажное обстоятельство. (Эта мысль пришла мне при словах «осквернение алтаря», которые были произнесены Таней в разговоре.) Дьявол за эти полтора-два века так умело преобразил себя, так хитро сменил, как говорят, имидж, а попросту – замаскировался, что больше стал походить на некое восточное божество, идол, преспокойно дремлющий в тени алтаря и лишь иногда, подобно гоголевскому Вию, приподнимающий каменные веки, чтобы испепелить еретика. (Этот пустозвон Гегель наверно не представлял себе, до чего докатится его пресловутый «мировой дух» в своем безостановочном падении. Вот уж кого я не могла читать! Но судя по тому как быстро он водворился на свою полку, не могла его осилить и Таня. И подумать только! – как долго владели умами эти идиотские выдумки под названиями «диалектика», «закон тождества» и прочее, и прочее. Если «белое – это черное», то не менее справедливо, что «мир – это война», «свобода – это рабство», а «незнание – сила». Бедняга Оруэлл, похоже, его «прозрение» убило в нем способность бороться со своей болезнью.

Личное знакомство, которого мы обе ждали так давно и с таким нетерпением, состоялось – объективно его оценивая – в обстоятельствах благоприятных в том смысле, что они сделали невозможной дальнейшую игру «по правилам ревности». Ведь не будешь ставать на пути того, кто может помочь тебе в деле спасения близкого человека. При прочих равных условиях сила ревности пропорциональна незнанию; может быть, это одна из тех областей, где еще имеет право на существование тот парадокс о «незнании-силе». В подтверждение могу привести пример: когда образ, выстроенный моими догадками, неожиданно воплотился в рассказах Володи о «новом ординаторе», пришедшем в больницу под его начало, о его ( ее ) достоинствах «как специалиста и человека», и спустя какое-то время нам стало ясно, что она-то и есть папина возлюбленная (убедиться в этом оказалось нетрудно), – вот тогда я вдруг поняла, почувствовала: конкретный человек являет собой – в смысле ревности – причину менее настойчивую, чем некто без имени и лица. Пожалуй, впервые в замужестве у меня появился повод к ревности иного рода: Володины скупые похвалы в адрес «доктора Тани» вполне соответствовали бы восторженным дифирамбам человека другого склада; обычная сдержанность однако не могла скрыть от меня повышенного интереса, который он испытывал к этой женщине, и, как я убедилась теперь, далеко не без оснований. Не странно ли, что я не ощутила даже легкого укола! Я люблю мужа (и только это заставляет меня ввязаться в сомнительную «эмиграционную авантюру»), но ревновать? – нет уж, увольте. И в то же время я отнюдь не хочу сказать, что не способна к ревности – достаточно вспомнить, как я ревновала отца еще ребенком, подростком, кажется, я ревновала его даже к маме. Любопытно, не правда ли, что главная причина для ревности, обретшая теперь столь весомую убедительность, возымела действие прямо противоположное? Наверно так бывает всегда – любая опасность, до тех пор пока не ясно какова она и откуда может нагрянуть, представляет собой ношу неизмеримо более тяжкую, чем угроза явственная, нацеленная из уголка пространства-времени с точно известными координатами.

Итак, мы сидим друг против друга и, вероятно, испытываем схожие чувства: будто осыпается некая преграда, становится проницаемой; тепло и свет, исходящие от наших лиц, смешиваются в тишине, перемежаемой звуками произносимых слов, нечаянных движений, заоконной невнятицы.

– Осквернение алтаря, – говорит Татьяна, – всегда каралось жестоко. Если не смертью, то изгнанием. Отлучением. В наши дни этим занимаются психиатры – вам, должно быть, известно не хуже меня.

Разумеется, мне было известно. Знала я и другое: мера наказания повышается вместе с приближением осквернителя к вершине жреческой иерархии. А то и подбросят и найдут потом при обыске якобы хранимый наркотик, чтобы сделать обвинение абсолютно неуязвимым. Тогда церковному суду остается лишь выбирать между примитивной уголовщиной и уголовной родовитостью возможных статей – за утрату, разглашение, передачу и т. п. действия, произведенные с «документами, составляющими государственную тайну». Я в этом плохо разбираюсь, только знаю со слов адвоката, что отцом «утрачено» более тысячи листов «учтенной» бумаги. Он ее просто-напросто сжег.

Как бы следя за ходом моей мысли, Таня спрашивает:

– Зачем он это сделал?

Наивный вопрос. Как будто все что мы делаем укладывается в прокрустово ложе «зачем». Такой вопрос мог задать только человек, свято верящий в разум. Или в божественный промысел. Возможно, он предполагал в себе долю риторического отчаяния и, не будучи обращен ко мне, прозвучав этаким безадресным воплем сожаления, с восклицательным знаком на конце, был бы вполне уместен, – однако, судя по всему, она действительно подозревала в действиях отца продуманную цель, – так, часто кладя в основу мироздания телеологический принцип, мы задаемся, по моему мнению, вопросами совершенно неправомерными. С другой стороны, если вопрос такого сорта все же поставлен, то надо не мешкая разделить его на два, сведя опасный эмоциональный заряд к двум холодным, не зависимым друг от друга вопросам: «зачем?» и «почему?». Третьего, как известно, не дано, а эти два зачастую переплетаются так же тесно, как совмещаются в человек его «история» и «проект».

– Мы должны спросить – почему, – сказала я, – почему он это сделал?

– Наверно вы правы, – Татьяна помолчала, потом поднялась, подошла к окну. – Это похоже на жест отчаяния. Если и доискиваться до цели, то ею здесь может быть только одно – разрушение. Уничтожение самого себя. Осознание краха как причина и самоубийство как цель. Не каждому дано укрыться в безумии.