Виктор Гусев-Рощинец - Крушение. Роман-дилогия «Вечерняя земля». Книга 2

В основе соблазна лежит секрет, загадка. Я думаю, что подрастающая дочь, на глазах становящаяся женщиной , являет собой принципиальную загадку для отца, наблюдающего этот процесс с какой ни то долей заинтересованности. На определенном этапе происходит не что иное как их новое знакомство, встречаются «новые» глаза, – и тогда секрет – обоюдный, двусторонний – «секрет секрета» – заявляет о себе во всей своей неоткрываемости. Табу инцеста закрепляет его навечно.

В основу всего было положено мое неоспоримое сходство с мамой. Если принять во внимание, что и Та, Другая, приобрела в моем воображении много общего с нами, то не покажется странным (а может быть, напротив, и есть нечто из области патологии – это преследует меня до сих пор, видоизменяясь только в образном строе) – некий синдром, являющий себя в окрестностях сна – перед пробуждением, когда звуки и прикосновения, и пробивающийся свет реального мира – мира спальни – будто через широкое отверстие воронки проливается в меркнущее, но еще не погасшее сновидение: тогда вместе с ними входит Мужчина и склоняется надо мной, лаская мое обнаженное тело нежными руками. Я не узнавала в точности кто это, – просто отдавалась галлюцинации – свободно, с наслаждением; я не могу назвать это эротическим сновидением – слишком реальным было все, к тому же со временем я научилась этим управлять, воплощая в Мужчине по собственной воле кого-нибудь из мальчиков, которые мне нравились, и пусть это не покажется странным, часто – Папу. В этой последней прихоти мне может послужить оправданием то, о чем я сказала вначале: я будто раздваивалась – оставаясь собой, я в то же время становилась мамой (я будто смотрела в зеркало на себя, но отражением было ее лицо – не удивительно, я сказала, что мы очень похожи) и тогда ничто не препятствовало мне принимать запретные ласки от отца; в других же случаях я точно так же становилась Той, Другой, и так же освобождалась от моральных запретов. Вот почему я берусь утверждать: соблазн – это нечто находящееся между сном и реальностью, как говорит Ницше – «златотканый покров реальных возможностей».

Я ненавидела себя за это. Вот почему я сказала, что женственность – жестока. Теперь, когда я замужем, и мои желания обрели власть над подлинной сексуальностью, я редко впадаю в это состояние, а если оно и приходит, то не приводит с собой той мучительно-сладкой раздвоенности соблазна: мужчина отстраняет все сомнительное, являясь всегда лишь в образе мужа и тем изгоняя дьявола.

Ревность абонирует в антологии соблазна место едва ли не почетнейшее. Известно, что все ускользающее от нас делается еще соблазнительней, а потерянное заставляет обливаться слезами, потому что навеки впечатывается в душу клеймом соблазна неистребимого. Я бы сказала, что ревность – это соблазн, восходящий в вечность. Ревнуя, мы ревнуем к уходу, по существу – к смерти.

Сначала это была мама. Ее смерть оборвала во мне туго натянутую струну, которая обладала таинственным свойством резонанса – она звучала тем выразительнее и громче, и тем богаче становилась обертонами – как настоящий септаккорд – чем ближе я ощущала мамино присутствие. Правильнее сказать, я не слышала этого звучания, оно словно было окрашенным фоном, его теплые тона придавали всему предлежащему одновременно контрастность и глубину и порождали свой собственный внутренний свет в вещах и событиях. Жаль, что память удерживает лишь пережитое осознанным. Запоминается только виденное в окружении собственного Я, – все остальное проваливается в забвение. Чем раньше мы начинаем себя осознавать – видеть со стороны – тем больше захватываем с собой жизненных впечатлений и тем более ценных, чем раньше они получены: в некотором смысле жизнь – это переработка информации; с возрастом – от рождения-взрыва – количество ее убывает по экспоненте.

Я ощущаю неловкость оттого что первые детские воспоминания связаны у меня отнюдь не с мамой, а с отцом. Должно быть, потому, что они сравнительно поздны и захвачены в возрасте (установленном по опросу участников) четырех лет и пяти месяцев. Я вижу себя на гигантской карусели, уносящей нас вперед и тем не менее чудесным образом поставляющей снова и снова к исходной точке – будке машиниста, где через дверь видны какие-то рычаги, но человека там нет, и мне страшно, мне кажется, полет наш не управляется, и мы не сможем остановиться. Я закрываю глаза и прижимаюсь к отцу. Но что за полет с закрытыми глазами? Смотрю вверх и вижу, как верхушки деревьев кружатся около неподвижно висящего в центре хоровода маленького белого облачка. Потом сила, поднимавшая нас высоко над землей, ослабевает, сиденье плавно снижается, скользит над помостом и будто утыкается в невидимую преграду. Папа держит мою руку, но я не могу идти, потому что кружится голова, он сносит меня по ступенькам, и мы садимся на скамейке невдалеке от коварного аттракциона. Теперь мне уже не страшно. Я снова поднимаю глаза и с удовольствием наблюдаю замирающее кружение древесных крон. «У девочки слабый вестибулярный аппарат» – говорит отец, когда мы возвращаемся домой. «Может, оно и к лучшему» – произносит мама загадочную фразу, над которой поразмыслив немного и не найдя в ней причины для успокоения, я спрашиваю: что же тут хорошего если кружится голова?

Нет, конечно это не первое воспоминание – оно, пожалуй, слишком «сюжетно». Еще раньше вспыхивают картинки в ярком солнечном свете (не он ли причиной запомнившемуся?): мы на берегу озера, окруженного лесом, голубизна и зелень смешиваются в зеркале воды и тускнеют от примеси желтого на песчаной отмели. Купание обдает холодом. Меня запеленывают в большое махровое полотенце и сажают «на солнышко» – греться. Велосипед: я балансирую на багажнике, держась за самодельную рукоять позади седла и следя за тем чтобы пятки были как можно дальше разведены в стороны – от спиц, норовящих затянуть в свою сверкающую орбиту всяк зазевавшуюся конечность: говорят, однажды это случилось с моей ногой – но я не помню. Велосипед – наша фамильная страсть; отец прав, говоря что движение полной мерой переживаешь только в седле. Возможно, это «подкоп» некого архетипа – пересев в автомобиль, мы утратили «ощущение седла», зато еще крепко держимся за «поводья» – баранку, пытаясь извлечь из нее последние крохи удовольствия. В школе нас учили «вождению» – прививали бациллу некрофильства (по утверждению Фромма); что из этого вышло? – то, я думаю, что мой брат оказался на больничной койке. Я готова ответить за свои слова, больше того – за убеждения, я первой вступлю в «Лигу борьба с автомобилизмом», если таковая вдруг обнаружит себя в пределах досягаемости, не оставшись плодом воображения моего любимого папочки. Безудержной гонке техницизма должен быть положен предел – слишком дорого заплатила за нее наша семья. Мой «слабый вестибулярный аппарат» исправно служит мне в этом начинании: едва устроившись за рулем и тронув с места, я начинаю ощущать легко головокружение, шоссе повергает меня в панику, встречное движение разрастается в одну сплошную угрозу, и в конце концов я чувствую себя совершенно разбитой. Настоящая фобия! Я никому не говорила об этом, но Папа, вероятно, догадывался о моей слабости. Передавая руль, он всегда вглядывался в мое лицо, будто пытаясь разгадать некую запечатленную на мнем тайну. Мне кажется, он и сам испытывал временами отвращение к своему «стальному коню», особенно если тот «упрямился», не желая заводиться или примерзнув «копытами» на стоянке: в этих случаях «чтоб он сдох!» звучало едва ли не лаской. Теперь, когда с машиной покончено, мы все (или почти все – Митька не в счет: сам погубил свою любимую «животину») почувствовали облегчение – того сорта, что нередко облекается в сакраментальное «могло быть и хуже». Мы-то знаем как «могло быть». Было много хуже. Очень, очень плохо. Когда же человек, придя в сознание, первым делом задает вопрос о машине, которую разбил столь счастливым образом, что сам отделался легкими (сравнительно) повреждениями, – когда он задает такой вопрос, это означает, что, с одной стороны, действительно «пронесло», но с другой – что упомянутая некрофильская бацилла еще жива и продолжает подтачивать неокрепшую душу. Поистине заразная, трудно излечимая болезнь! Я часто размышляю о ней – возможно, потому, что первой ее жертвой стала мама. До сих для меня остается тайной – нет, не загадка той злосчастной катастрофы, – но сама приверженность делу, столь явно противоречившему ее натуре, мягкой и отзывчивой на страдания других. Говорят, если долго не видеть человека, начинаешь забывать его лицо. Я никогда не забываю мамино лицо, потому что оно и мое тоже. Но я ловлю себя на том, что начинаю забывать, какая она была – в том глубинном, что составляет подлинную суть человеческой души. И я спрашиваю себя: а знала ли я вообще эту «глубинную суть»? Думая что знала , не впадаю ли я в ошибку? Если полагать основными чертами характера мягкость и отзывчивость, и способность к нежной привязанности, то куда поместить то, что бабушка Соня звала (со всеми оттенками удивления – вплоть до удивления самой себе: у нее такая дочь !) не очень-то мне тогда понятным словосочетанием «производственный фетишизм».