Виктор Гусев-Рощинец - Крушение. Роман-дилогия «Вечерняя земля». Книга 2

Но едва ли что-нибудь так сильно занимает юную голову – особенно если на вопрос «кем быть» уже получен ответ, – ничего не кружит ее с таким упорством, как женская красота. Разумеется, не в качестве эстетического феномена, а в определенном контексте, что при всей его широте может быть обозначен одним словом: женщина. Точнее – женщины. Сестра не ошиблась, когда пообещала: книга его захватит, – хотя и не из тех – уводящих, сказала она, от реальности в «историческую клоаку». (По вопросу «о пользе и вреде истории для жизни» Ольга придерживалась ницшеанской позиции и при каждом удобном случае демонстрировала ее с целью укрепить всеобщее семейное мнение о превосходстве «вреда»: «призвание» брата казалось ей по меньшей мере несовременным.) Конечно же, она не права: ведь, в сущности, рассказанное всецело принадлежало истории, – во-первых, как отражение мира очевидцем, пусть и в форме художественного вымысла, во-вторых, текст как таковой, как Послание – любой текст, переживший своего корреспондента, – по этой самой причине, независимо от содержания, становится Преданием. Он часто думал о том, что все книги из отцовской библиотеки есть не что иное как свидетельства Истории. Мысль по всей вероятности не новая, однако не теряющая от этого своей плодотворности. О чем он пока что не имел ни малейшего представления.

Чаще думалось о другом. Книга была скорее способом отвлечься от назойливых мыслей, отдохнуть от них, потому что нельзя же ведь день и ночь (в больнице он впервые отведал яда бессонницы) размышлять об одном и том же – разном, однако не теряющем в различии своих предметов единства тревожности. Тревога, взявшая начало от беспокойства за исход лечения (он панически боялся хромоты) нашла подкрепление в той нелепости с отцом, о которой Ольга рассказала ему, когда он уже оправился от шока и был способен выслушать нечто требующее сосредоточенности. Пытаясь это представить себе, он тут же останавливался в растерянности, не имея внутренней опоры для того чтобы шагнуть за грань, отделяющую владения разума от бездны иррационального. Случившееся по праву могло искать объяснения в помрачении ума, но что-то подсказывало ему: нет, дело в другом. В чем же? Какая сила нашла столь неожиданный выход? Настоящий вулкан! Конечно, когда-нибудь он узнает истину; теперь же – сокрытая – она еще добавляла беспокойства, смутная догадка перебрасывала мостик к другому рассказу – услышанному впервые восемь лет назад, и потом не раз повторенному отцом, но с тех пор не донесшему ничего кроме обманутых ожиданий. Это был не рассказ о виденном своими глазами, когда каждое слово, фраза, период рождают у слушателя картины даже более яркие, чем те, что стоят перед внутренним взором рассказчика, – нет, то был протокол, он давал только общие контуры, графику, – ибо с чужих слов быстро облетают краски, а сам отец этого не видел. Якобы где-то какая-то существовала пленка с изображением – записью? – катастрофы, но несмотря на все старания раздобыть ее до сих пор не удавалось. Все более становилось ясно: случившееся с отцом питалось и продолжает питаться той же разрушительной энергией. Оставалось выяснить лишь ее природу.

Тревога нарастала, кружа в лабиринте вопросов, пока на помощь не приходила другая, как приходит разрешение музыкальной темы или, скорее, как модуляция, переводящая мелодию в другую, менее пронзительную тональность. Он даже с удивлением поймал себя на мысли, что эта новая тревога доставляет ему странное удовольствие – сродни тому что прячется в горечи неразделенной любви. (Он уже знал как это бывает – ведь страдания неразделенности настигают первыми изо всей своры, которая кидается в погоню за нами в час рождения.) Перемена происходила под знаком воспоминания о встрече, которая состоялась здесь, в этих стенах, будто только и ждала дня, задолго до него питая воображение своим проектом. Теперь же, осуществленная, почему-то прониклась грустью книги, которую он читал, и после некоторых колебаний окончательно отдала женскую роль в этой вымышленной драме воочию явленному персонажу его собственной, реальной драмы, длившейся едва ли не от начала сознания и наконец теперь исполнившейся обещанием некоего исхода.

Надо было вернуться в палату. Преодолеть отвращение к ее застойной, пронизанной неблагополучием атмосфере, справиться с болью, начать двигаться. Он услышал, как отворилась дверь, сквозняком шевельнуло волосы. Если что-то здесь и вселяло уверенность в исцелении, то это безграничная самоотверженность медсестер. Он испытывал настоящее воодушевление, когда в палату входила одна из них – та что вошла сейчас: еще не обернувшись, он знал это, во-первых, по той воцарившейся особенной тишины, которая всегда сопровождала ее появление; к тому же по графику надлежало сегодня быть именно ей. (Несколько дней назад, когда он вот так же ее ждал, но случилась замена, и пришла другая, – он ощутил досаду.) Ибо ничто не способствует влюбленности более, чем обстановка больницы. Страдания размягчают души, в них поселяется жалость, и в этой универсальной питательной среде то здесь, то там пробиваются к свету и расцветают нежные чувства, нередко переходящие в подлинную страсть. Это знает всякий, кому довелось хотя бы небольшой отрезок времени провести на больничной койке. Если верно то, что к выбору профессии толкает бессознательная часть души (которая прячется под маской интереса ), то профессия медицинской сестры помогает разгадать многие тайны характера, потому что сама вылепливает его из материала глубиннейших душевных пластов. С не меньшим основанием это можно было бы отнести и к врачам, но среди хирургов, как правило, преобладают мужчины, а искать у них доказательства значительно труднее.

Так или почти так рассуждал его сосед по койке, студент-физик. Ведь всякому известно, говорил он, что там лежит – на глубине. Секс, один только секс, и ничего кроме секса. Юноша был хрупок, близорук и необыкновенно умен. К своим двадцати годам он успел уже перечитать всего Фрейда и целые куски из «Очерков по психологии сексуальности» цитировал на память. Потом, по-видимому, вспоминая, что стал жертвой уличного избиения, добавлял: «И агрессия». Но по мере того как поправлялся, все реже помещал рядом эти два родственных инстинкта, отдавая предпочтение первому – не только на словах, но и как руководящему принципу жизни. По его словам, он был влюблен разом во всех молоденьких сестер, иногда сомневаясь только в одном: в какой последовательности расположить «объекты», чтобы за отпущенный срок (тот зависел от состояния «внутренних» – однако не названных – органов) добиться максимального «охвата» при «оптимальной эффективности». В первом варианте донжуанский список должен был открыться одновременно с падением бастиона, наилучшим образом укрепленного, на первый взгляд и вовсе неприступного, однако по словам эротического стратега, во-первых, наиболее достойного, чтобы «ввязаться в бой», а во-вторых, имеющего, по донесениям разведки, тайную брешь, через которую можно проникнуть «в командный бункер». Щадя, очевидно, в лице соседа предполагаемую невинность (от каковой сам недвусмысленным образом открещивался), юноша прибегал к иносказаниям; возможно, он это делал по велению вкуса, возбраняющего называть вещи своими именами. Так или иначе, «табуированная лексика» в данном случае не имела хождения, и оттого не копился в этих четырех унылых стенах еще и смрад богохульства.