Виктор Гусев-Рощинец - Крушение. Роман-дилогия «Вечерняя земля». Книга 2

И нет ничего лучше для разгона больничной скуки, чем устройство маленького импровизированного театра из подручных средств, коими всегда могут выступить – неведомо для самих себя – товарищи по несчастью, случившиеся в палате на тот момент, когда болезнь ослабила хватку и дала хотя бы немного простора выйти за пределы собственной плоти и сосредоточить внимание на чем-либо постороннем, – стать зрителем. Созерцательный образ жизни не подвержен скуке, созерцание есть деятельность одна из активнейших: главное – уметь видеть. Отпускает боль – и перед глазами распахивается сцена, и начинается действие бесконечной пьесы, чья фабула универсальна и всегда повествует об одном и том же – неизбывности человеческих страданий. Не об этом ли твердил театр во все времена? Квинтэссенция драматургии – вот что такое жизнь больничной палаты; нигде не подтверждается с такой очевидностью истина, гласящая: жизнь – это театр. Единство времени и места, будучи соблюденными здесь в своей первозданной чистоте, позволяют добиться поистине прозрачной ясности замысла, а вовлеченность зрителя, его неизбежная ипостась действующего лица делает спектакль настоящим хепенингом.

Но что как не любовь может придать ему качество подлинного шедевра? Какой же театр обходится без любви? Нет благороднее фона для страданий, чем сумерки неразделенности или ночь утраты. И нет более подходящей атмосферы для зарождения сердечной привязанности, чем воздух больниц. Митя прислушивался к себе, различая среди симптомов болезненных, последствий травмы, в контрапункте воспоминаний и тревоги, некие сдвиги идеального свойства, которые могли бы, вероятно, быть опознаны как «повышенная чувствительность», но им самим переживались едва ли не физическим ощущением открытости, «расширенного сердца», делающим все вокруг источником таинственного излучения – проникающей радиации восторга, тоски и желания. (Физические аналогии заразительны.) Он еще не знал и другого: победу одерживает та, которая стоит ближе, или обещает приблизиться настолько, что лишь обстоятельства единственно внешние, материальные могут служить препятствием к полному единению. Для него это было своего рода неосознанной загадкой, острым переживанием самой тайны, но отнюдь не указанием места ее сокрытости. Как будто вытягивался чувственный шлейф, в складках которого прятались другие – все, любившие его, и даже те, что еще только будут любить. Когда она присаживалась на край постели и некоторое время ждала, чтобы он открыл глаза, ему хотелось продлить, остановить мгновение, оно было прекрасно, как только может быть прекрасным неизведанное наслаждение. С детства привыкшие к дисциплине руки лежали поверх одеяла, демонстрируя «детсадовскую закалку», и правая – ближайшая к Ней – пряталась в естественном укрытии у подножья холма-тела, подкарауливая момент, когда можно будет под тяжестью маленькой теплой ладошки покорно перевернуться «на спину», раскрыться и вобрать в себя мягкое бархатистое тепло. Они молчали. Через минуту-две оглушительного молчания (сердце его стучало с такой силой, что вгоняло в дрожь остов кровати) он открывал глаза и встречался с Ее внимательным, изучающим взглядом, желающим, похоже, проникнуть в потемки чужой души и разведать тайну собственной силы. Иногда она спрашивала: «Не спишь?» – будто вывешивала плакатик «Ремонт путей» с восклицательным знаком в красном треугольнике: для посторонних, коими были бодрствующие «сопалатники» -зрители, это означало конец представления, развязку, где и все для них оказывалось просто, как в детективных романах, где убийства, совершаются по преимуществу из-за денег. Она хотела лишь просто выяснить – спит ли он! – ведь могла и не видеть, как он быстро отошел от окна и лег при ее появлении. Юноша симпатичен ей, она не намерена скрывать, к тому же ничто не помогает так выздоравливанию как естественные дозы адреналина, которые она продуцирует в его крови своими прикосновениями. Маленькая невинная ласка! Возможно, кто-то еще желал бы стать ее адресатом, – этот нахал, например, едва ли не оторвавший ей руку во время перевязки, а теперь исподтишка наблюдающий за развитием их «романа». Мальчишка вообразил себя женихом! Так пусть поубавит пыла. (С вершины в двадцать два года окрестные двадцатилетние горки выглядят поистине кочками на болоте.) И что можно сказать вообще об этом таинственном магнетизме, который неожиданно захватывает в плен, застигает врасплох на собственной территории, рушит все оборонительные постройки? И самая, казалось бы, из них надежная – пятилетняя разница в возрасте – оборачивается предательским подкопом: открывает доступ материнскому чувству. Она могла бы так касаться руки сына, и кто знает, не провеяло бы там запретным эротическим ветерком, как это происходит здесь вопреки доводам разума? Зачем обманывать себя: любая, даже самая мимолетная ласка – дань эроса. Когда рука оказывается захвачена его большой горячей ладонью и удобно устраивается в ней, распуская пальцы, приникая к коже пульсирующими подушечками, «бугорком Венеры» и всеми бороздками, какие только можно исследить в судьбоносном рисунке, – когда наступает такой момент, она, право, теряет голову, и только слова, которые заставляет себя произнести, чтобы «вернуться к реальности», – всегда пребывающие наготове пустые фразы, как то: «Не спишь», или «Я думала, спишь», или «Как дела», или что-нибудь в этом роде, – только звук неузнаваемого, осевшего от волнения голоса помогает «встряхнуться». (Ее исповедь доверенной подруге содержала немалую толику удивления самой себе.) Она не видела, но, говорят, приходил отец, и что-то с ним приключилось, какие-то неприятности (Митя сказал), или он не знает точно, или не хочет рассказывать – какие, – по-видимому, мальчик переживает и рвется домой. Наверное можно осудить ее поведение – ведь это она затеяла опасную игру и незаметно оказалась поглощена ею, хотя первоначальное побуждение проистекало из жалости. (Типичный случай – сказала подруга.) И что теперь с эти делать? (Тебе видней, сказала подруга, но я бы оставила его в покое.) Но почему не отдаться своему чувству? Ведь не девочка же она, понимает, видит, что происходит с парнем, почему бы не положить конечной целью (и разве есть другие, более благородные?) то, о чем наверняка думает он, или, наоборот, боится думать, потому что воображение рисует самое действо в черно-белых тонах. Не впервой же ей, по совести говоря, заводить интрижки с пациентами, такова больничная жизнь, и уж если «накатило», то бесполезно сопротивляться.

Он поймал себя на мысли, которая показалась удивительной и даже чуть ли не шокирующей: эта женщина, заставившая его впервые всерьез подумать о возможности «свершения», как бы открыла шлюзы эротической фантазии: женщины его «мира» (возможно, правильнее было бы употребить здесь иное слово – «круга»: женщины его круга – не выгляди это слегка старомодным) решительно заявили о своей телесности, как это могло бы случиться, например, если предстали вдруг обнаженными в соблазнительных, вызывающих позах; мгновенная вспышка плоти была столь ярка, что заставила его зажмуриться и внутренне отвести глаза; кажется, он даже покраснел. Однако явление стоило того чтобы над ним поразмыслить. А размышляя, иногда и подглядывать за тем, как они ходят, сидят, спят и даже совершают туалет (последнее прямо таки навязывало себя, несмотря на протесты разума – не слишком-то, впрочем, категорические) и делают все это, оставаясь восхитительно доступными взгляду, куда бы тот ни пожелал устремить свое новое неожиданное любопытство. («Новая точка зрения» – сказал бы, вероятно его сосед, не без оснований посягающий на права «старшего друга»: «акт дарения», осознанный как самопожертвование, обернулся у него вспышкой дружеских чувств.) Никогда ранее даже не помышлявший о том чтобы увидеть наготу Лорочки, тем более предпринять к этому определенные шаги, и уж вовсе не представлявший себе, как мог бы воспользоваться ее телом для собственных нужд, – теперь он мысленно раздевал ее и снова одевал, и раздевал опять, словно возобновляя повод для того, чтобы заполучить «осязаемый образ» (термин, изобретенный новым другом), хотя ничего кроме смущения этот «мысленный эксперимент» к его познаниям не добавил: как известно, физические теории обретают законченность лишь посредством опыта. Гораздо больше «опытных данных» имелось в отношении другого источника – сестры Ольги. Общежитие не мирволит ко взаимной привязанности, но что касается информации интимного свойства, то ее, как правило, накапливается немало даже при отсутствии интереса у некоторых членов семьи к жизни и устремлениям других ее членов (нередко происходящего у сестер и братьев). Он мог бы сказать, пожалуй, (продолжив размышления в этом направлении): сестра была первым и единственным воплощением Женщины в его складывающемся представлении о собственной половой принадлежности – и ей противостоящим полюсе тяготения; матери он не помнил, бабушка Соня являла собой в смысле пола очевидную абстракцию, о которой думать не казалось ему сколько-нибудь любопытным. Но сестра была и первой женщиной – «предательницей», – ее замужество он пережил как измену. Он так и не понял, чего лишился: в десять лет еще невозможно осознать, что потерял женщину; только чувство (обиды? утраты? гнева?) сигнализирует о чем-то таком, чего не знаешь как назвать, заклеймить, чтобы сделать мишенью прицельного огня. Едва ли не самой отчетливой картинкой раннего детства была та, где сестра переодевается в «маленькой» комнате их старой квартиры на фоне печи-голландки с медной «отдушиной», – именно эта деталь почему-то врезалась в память: желтоватый отсвет металла насыщал теплом белизну поверхностей – блестящую клеть изразцов, туманную заводь кожи. Сколько ему было тогда – три, четыре года? Пять? Он не мог бы сказать наверняка – никогда не приходило в голову уточнить. Не спросишь ведь «а помнишь?..» и так далее; возможно, она всегда переодевалась в его присутствии – до той поры пока не уловила в общей атмосфере интимности запашок «нового любопытства». (И сколько вообще этапов у сей пресловутой «новизны»? ) Что касается «ню в интерьере», то она, скорее всего, запечатлелась благодаря памяти осязательных рецепторов: Ольга подошла, полуобнаженная, к его кроватке, склонилась над ним и вынула осторожно, как птенца вынимают из гнезда, чтобы восхититься его беспомощностью, и он, сквозь нежную ткань ночной сорочки ощутил мягкую сердцевинку ее груди. Несмотря на четкую прорисовку деталей, картинка тем не менее содержала некоторую долю неопределенности – в том, что его новый друг назвал бы, вероятно, «проблемой идентичности» (узнав о Митином увлечении историей, он тотчас заявил, что «все истории суть процессы идентификации систем»). При беглом взгляде не возникало сомнений по поводу персонажа, который, сходя со сцены в «зрительный зал», проделывал любовные манипуляции, отложившиеся столь ярким воспоминанием. Но всякий раз как Митя начинал всматриваться в него в надежде извлечь некую «дополнительную информацию», изображение расплывалось и в матовом сумраке негатива проступали – выступали на свет какие-то складки, напоминавшие воланы старинных одежд; он, разумеется, догадывался об их истоке и надеялся путем повторения такого рода «медитации» когда-нибудь проявить перед своим внутренним взором облик матери: он не без оснований предполагал, что живейшим «осязательным образом» чужой (но и родной в одно время) плоти обязан не только сестре, а в большей степени, возможно, и той что вскормила его своей грудью. (Именно так он часто думал о ней; кружа в лабиринте воспоминаний и то и дело натыкаясь на стены, мысль пыталась пробиться к свету с помощью слов, могущих, думал он, в силу близости к рассматриваемой проблеме, сложиться в приемлемое решение; проблема же состояла в том, что он не только не помнил матери, но, самое главное, хотел и не мог понять ее страстной, странной увлеченности делом, которое представлялось ему столь чуждым.) «Женщина, вскормившая его своей грудью» – с помощью этих слов он отстранялся, отходил на расстояние, чтобы издалека увидеть целое во всей его полноте – вместе с самим собой – «вскормленным» (как говорила бабушка Соня с ударением на «е» во втором слоге, – и «брошенным», добавляла она, «на произвол судьбы». )