Виктор Гусев-Рощинец - Крушение. Роман-дилогия «Вечерняя земля». Книга 2

Мите не впервой приходилось выслушивать диссидентские речи. На них не скупились и сестра, и зять. Ольга все чаще поговаривала об эмиграции, хотя их родственные отношения, претерпевшие развитие от горячей привязанности до некоего трудно поддающегося определению негатива, не побуждали брата и сестру к взаимной откровенности. Тем не менее никто до сих пор не высказывался при нем так определенно, не вносил в рассуждения столь неоспоримую логику (и не подкреплял такими наглядными примерами) как этот юноша (Из молодых да ранний, сказал о нем лечащий врач. Коновал, отозвался Лёлик), взявший на себя труд воспитания «подрастающего мужа». («Не обижайся, старик»).

Афганская война одновременно и пугала, и притягивала. Она была как отдаленные раскаты грома: никогда нет уверенности, что грозовая туча пройдет стороной. Мысль о предстоящей военной службе настойчиво вплетала в себя это громыхание, делаясь тревожной, навязчивой. Надежды на «белый билет» по зрению, на отсрочку по учебе (а еще надо было поступить) не исключали вероятности нежелательного исхода – этого было достаточно для того чтобы видеть окружающее в темных тонах. К тому же в гуманитарных вузах не дают отсрочки. Хорошо говорить физикам, впридачу белобилетникам, преступное (по их словам) государство холит и лелеет физическую науку в лице таких «молодых да ранних», обновляющих его «военные мозги» и даже в благодарность позволяет им крамольные речи, разве что иногда отсылая подальше, чтобы свести до минимума подрывной эффект. Возвращаясь мыслями к отцу, Митя упирался, ему казалось, во что-то темное, вязкое, непонятное, но как-то связанное со всем тем, о чем рассуждал его новый друг и думал он сам, если не был во власти Эроса.

Она не шла как другие сестры – вдоль одного ряда кроватей, чтобы вернуться вторым; она двигалась челноком, попеременно переходя из ряда в ряд, так, что его место у окна оказывалось последним ее пристанищем. Она будто выполняла вмененную ей обязанность, и когда присаживалась по- обыкновению на его постель, то это было уже сверх того, что она могла уделить каждому. Она садилась (Митя загодя закрывал глаза – не то чтобы притворялся спящим, но так уже было у них принято, стало едва ли не правилами игры), брала его руку, лежавшую в ожидании поверх одеяла, слушала пульс, отмечала температуру, влажность кожи и какие-то еще только ей ведомые параметры, и когда их «считывание» завершалось (но кто же мог сказать, сколько требуется на это времени?), продолжала держать его руку («Старик, она тебя сканирует!»), все сильнее сжимая, разгоняя сердце до колокольного буханья и звона в ушах, какой обычно одолевал его во время магнитных бурь. Ему еще только предстояло понять, что сила женщины – в ее близости: та что стоит ближе (в буквальном смысле – на расстоянии вытянутой руки) и доступна осязанию, этому демократу из демократов, могучему и бессмертному, чувству, равно присущему всякой жизни, – та при прочих равных условиях всегда одержит победу. Если к тому же она освобождает от необходимости преодолевать смущение, робость, страх, – если уподобляется во всем сновидению, свободному полету в царстве Эроса, – то прощайте все, кем любовался на расстоянии, чьим волшебным голосам внимал, кому поклонялся в восхищении перед остротой ума. Все они смиренно отступят в тень, не исчезая вовсе, но растворяя свои прелести, растворяясь в той, которая – ближе. Сегодня – он это чувствовал всей кожей – она поведет его дальше, – так внимательная учительница торопится закрепить пройденное – успехи способного ученика, вовремя предлагая новое, однако содержащее в себе все, что уже было достигнуто раньше, как опору для шага вперед. Он успел отметить про себя, что и одета она сегодня по-новому. Непокрытая голова взметала облако вьющихся – завитых? – волос; вместо обычной униформенной голубизны панталончиков и короткой рубашки, заимствованных по моде из хирургического гарнитура, на ней красовался белый халатик с отложным воротничком, застегнутый на все пуговки, скрадывающий, подумал он, великоватую грудь (все мы пробавляемся собственными стандартами). Тишина, воцарившаяся в палате, отдавала скандальным привкусом: кроме того что скучающий болезный люд немел, как правило, от восторга перед этим воплощением земной красоты («Старик, она без лифчика!»), с недавних пор завязавшаяся драматическая коллизия заставляла зрителей сосредоточить внимание на том уголке сцены, где, по выражению недавно поступившего старика-«ампутанта», «эта телка соблазняет мальца». (Столь явное опошление высокой страсти заставило физика выступить с маленькой адвокатской речью, основным содержанием которой почему-то стала мысль о «трагедии стареющего пениса». ) Над Митей подтрунивали, однако побаиваясь воинственного друга-наставника, никто не совался с неосторожными советами, предпочитали наблюдать, очищая чувства перманентным катарсисом.

Если дорога в ад вымощена благими намерениями, то в рай нет иного пути как через овражки и колдобины маленьких заблуждений и больших, иногда кажущихся непоправимыми ошибок. («Хромые внидут первыми» – шуточка была, прямо сказать, с душком, но что другого ожидать от Казановы. Митя отыгрывал в том же духе: «Возвращать подарки? – дурной тон!) В рай попадаешь по принципу «все что ни делается – все к лучшему», в него проваливаешься, как проваливается под лед неосторожный путешественник, с той только разницей что стихия, подхватившая и понесшая могучим течением, не имеет физических свойств и всецело принадлежит «мировому духу» («Читай Гегеля, старик, поможет!») Какое непростительное невежество – полагать рай неким пространственно-временным континуумом, «параллельным миром», где пасутся отупевшие от безделья человеческие души, которым не досталось в жизни земной по-настоящему согрешить. Рай – это когда выдернут больной зуб, когда придешь в себя, нашпигованный морфием, после автомобильной катастрофы и удостоверишься: жив, – а всякие там мелочи вроде притаившейся в теле хромоты или вовсе мифического «сотрясения мозга» предстанут в истинной своей незначительности. И когда тебя – обездвиженного, распластанного, перебинтованного – начнут лелеять женские руки, словно впадаешь в младенчество, отвергаешь мир, в котором так много уже пришлось перестрадать, весь сосредотачиваешься на этих руках («Старик, ты зацикливаешься! Нельзя!) и абсолютнейшим образом закономерно влюбляешься в них, извлекая из этой влюбленности острое наслаждение. («Это всего-навсего архетип матери, старик, поверь мне! Поправишься, выйдешь отсюда и забудешь ее как звали!» Это была другая, твердая, мужская рука помощи – но Митя с негодованием отверг ее.) Однако рано или поздно болезнь отступает, затягиваются раны, становишься на ноги – одним словом стремительно взрослеешь, превращаясь в мужчину, и наступает момент, когда тебя накрывает волна уже недетского наслаждения, и женские руки и глаза натыкаются на маленький восставший факел, горящий пламенем возбуждения. И кажется будто здоровье вливается через него (и так оно и есть) извне приходящими толчками, хотя то всего лишь толчки твоего собственного сердца. ( Этот, кажется, выкарабкался , – вот закодированная весть, передаваемая весело из уст в уста работницами «ремонтного цеха» – среди окровавленных бинтов, капельниц, подвесок, растяжек, суден и прочего оборудования, призванного помочь восстановлению, – иногда настоящему воспроизводству из кучки разрозненных деталей – человеческого механизма, – до состояния когда он сам сможет воспроизводить себя, ежедневно и ежечасно, как единственный в с воем роде уникальный гомеостат. Так нет же более уверенного свидетельства тому желанному состоянию – цели, чем простая как мычание спонтанная эрекция.) Смеясь, они передавали друг другу сей маленький профессиональный секрет, а иные даже использовали его для тестирования «поломанных» мужских особей, пуская в ход свои женские чары. Невинная, в сущности, игра! Всего лишь допинг – для обоих сторон: одним – чтобы жить, другим – чтобы не умереть от тоски в этой юдоли страха, страданий и угасающей надежды. Случалось, терапевтические цели, однако, по логике вещей, становились мотивом – вспыхивал огонек взаимной привязанности, протягивал узкую полоску света во тьму одиночества. Но кто же способен поручиться, что блуждающий тот огонь не выхватит из мрака нечто не сродное обывательскому сознанию, едва ли не табуированное, как например очевидные притязания голодной нимфы к юному пану.