Виктор Гусев-Рощинец - Крушение. Роман-дилогия «Вечерняя земля». Книга 2

Физики, как известно, живы анализом. Среди тайн мироздания их, вероятно, меньше всего занимает человек моральный. Впрочем, это лишь гипотеза. Однако оплаченная кровью. Человек – воплощение синтеза и потому не подвластен физической науке. Кровь? Единственно с точки зрения физхиманализа. Криминальные истории, детективы – можно ли представить себе что-нибудь более жалкое из сонма попыток аналитически подойти к решению главной проблемы – преступности? Не удивительно, что Достоевский дал нашему славному кумиру больше, чем Гаусс. (Лёлик усмехнулся, как бы признавая с толикой саркастичности правоту великих мира сего.) Преступник – это жертва, которую общество приносит на алтарь Изобилия, вероятно, самого жестокого из всех когда-либо рождавшихся богов. Но чем могущественнее языческое божество (во все времена являвшее свой лик посредством творимой жестокости), тем больших жертв оно требует для удовлетворения своего аппетита и тем труднее уклониться от участи жертвы. И самое страшное здесь то, что общество часто само становится преступным, издавая законы противу моральных норм, о чем тогда свидетельствует наше нравственное чувство, эти законы отвергающее. Тогда человек, личность должна взять на себя ответственность перед единым Богом и людьми и вынести бремя этой ответственности – до конца.

Митя никогда еще не видел своего нового друга таким серьезным. Куда и подевался весельчак-Казанова, всего час назад утверждавший, что жизнь – это любовь, и уличенный в приверженности к «философии будуара», впрочем, сам себя и уличивший рассказом о знаменитом шарантоновом узнике. (А кстати, знаешь ли ты, что и там, у них, будуаром служила ванная комната? Он, разумеется, этого не знал.) Теперь то был подлинно физик, однако направивший свое аналитическое жало на «вещи поважнее войны», благо такие оказались в наличии. Человек, продолжал он, это не то, что «есть», а то, что еще только «должно быть», проект, ежечасный, ежеминутный выбор. Преступая закон, выбираешь одиночество – если не смерть. Отказываешься быть человеком. От тяжести преступления зависит степень «расчеловечевания». Но даже в самом легком – наилегчайшем – случае (что наблюдается, возможно, в данности ложных свидетельских показаний) таковая безусловно являет себя, ибо так или иначе ограничивает свободу выбора. Стремясь к «изобилию любой ценой», мы впадаем в регресс, включая тяжелейшую его форму – регресс общественный. Суд присяжных безусловно оправдал бы тебя (Лёлик положил руку ему на плечо; они сидели на скамье, осыпанной пожелтелой листвой; древесные кроны редели, растворяя пространство слабеющему солнцу), тебя не оправдает твое нравственное чувство – совесть. Это она корчится в муках, когда «зарубили проект» (извини, что я злоупотребляю нашими терминами, но ведь что-то и физика может дать морали), потому что он – ее единственное обиталище, где она чувствует себя «в своей тарелке». Этому белобрысому наверно не придет в голову расспросить меня, а если он вдруг допрет, извини старик, я вынужден буду сказать правду, хотя это ему ничего не даст, я слишком второстепенная фигура. Но – дело принципа! Правду, одну только правду и ничего кроме правды. Запомни. Пригодится. Но вернемся к нашим баранам. Ты, конечно, читал Достоевского. Помнишь убийство старушки-процентщицы, совершенное Раскольниковым? Так вот. Убийство во имя идеи— тривиальнейший, как мы говорим, случай. Велика важность! – человек захотел сравниться с богом. Это ведь так понятно, правда? А если бога нет, то все позволено, сделаем ножичек, подыщем старушку подходящую, прирежем ее и поживимся, – все это уже более сложно, потому что без бога вообще сложно. С богом скучно, а без бога трудно, опереться не на что, оттолкнуться. Онтогенез повторяет историю вида – зародыш человеческий, тебе известно, похож более всего на маленькую рыбку, и так далее. Но как сделать, чтобы индивид проходил в своем развитии через нравственную бурю, выстраивал бы свой моральный кодекс и плавно входил под сень законов? Я не знаю. Думаю, не знает и славная наука педагогика. А потому вырастает «инвалид детства» с атрофированной, слепой душой и в слепоте топчет живое. В общем-то понятно что происходит здесь. Не ясно как лечить, но болезнь по крайней мере диагностирована. Я не исключаю, что преступление, совершенное ребенком, и есть тот самый способ пройти через нравственную бурю, – не будем отказывать этим троим несчастным в человеческих качествах, – чтобы наперед заречься от попрания моральных установлений и преуспеть в закономерности.

Лёлик помолчал. По обыкновению долгим взглядом проводил белый халатик, промелькнувший на дальней аллее, возможно, не видя, а следуя лишь условному рефлексу («меня возбуждает белое, старик»), в остроносом личике его засквозила лисья повадка, однако явно теперь нацеленная не на «сексуальный объект»; погоня за истиной, будоражила юношу ничуть не меньше, чем погоня за наслаждением. Совсем некстати Митя подумал, что надо бы спросить, как они устраиваются в ванной комнате, и какую роль при этом играет вода; не имея опоры, дерзкая фантазия повисала над чувственным материком, питаясь книжными образами, отнюдь не приближающими к реальности, к возможности ступить на него. («Не волнуйся, старик, тебя проводят. Но когда будешь возвращаться, не в коем случае не оглядывайся.»)

Его молчание совсем даже не означало, что позволено отвлекаться на проблемы второстепенные, каковой безусловно является секс («Разве?» – Митя искренне удивился такой серьезности); то что в данную минуту в их – больничном – существовании закономерно преобладает плоть, с ее болями и наслаждениями, хотя первого неизмеримо больше чем второго («Вода, старик, играет роль чисто гигиеническую»), – несмотря на то, каким бы странным ни показалось, человечеством правит дух, ибо все абсолютно – пища, одежда, кров – есть мотивы сознательного поведения, не говоря уже о потребностях высших – познания, эмоционального контакта, смысла жизни. («В этом контексте, старик, нет ничего более значительного, чем первая близость с женщиной. Которая, сдается мне, уже близится для тебя. Извини за каламбур.») Сознание – это дух в чистом виде. И стремление к изобилию, с которого пошел разговор, и за которое приходится платить столь дорогой ценой, – одно из самых сознательных стремлений, – настолько, что «овладевает массами» и толкает их к смутам, которые всякий раз пытаются облачить себя в красивую тогу под названием «социальная революция», а на деле представляют собой групповое изнасилование всех государственных и моральных законов, попрание всех нравственных норм. История, которую нас заставляют изучать, это не история человечества, а история массовых убийств и преступлений, совершенных во имя Изобилия – «изобилия для всех», но на деле – всегда лишь для тех, кто оказывается в итоге на вершине власти. Хорошо, если эта верхушка более или менее подотчетна народу. («Демократия, старик, это как если бы ты хотел поиметь всех девочек, обслуживающих в этой больничке твою помятую плоть, а поимеешь только ту, которая даст тебе сама». Митя однако же не очень уловил связь между этой мыслью и идеей демократии.) Но случается, государство, созданное преступным путем, остается преступным на все времена и плодит преступные законы, помогающие поддерживать ему свое существование за счет утвержденного этими законами бесправия граждан. («Иными словами, старик, властьпредержащие будут иметь всех девочек, а ты – ни одной. Усек?») Тогда возникает новая проблема: разделить всех преступников на две категории: совершивших преступление против преступного (в скобках) государства, то есть пытавшихся восстановить справедливость, и тех, кто совершил преступление против личности, и без того закабаленной, то есть преступление в квадрате. («Как те трое, о которых ты рассказал, что убили старушку, заведомо однажды изнасилованную». ) Но самое страшное – когда преступное государство устремляется к Изобилию в мировом масштабе; это – война. За примерами далеко не надо идти: Карибы, Афганистан.