Александр Кованов - Юшка. Повесть о Человеке

Так вот, сельская молва мгновенно обратила юшкино заболевание в нечто страшное.

Перешёптывались между собой ребятишки… Рассказывали друг другу, дескать, Юшка – самый всамделишный оборотень.

И явился он ночью к Кириллу и Тихону в виде чудища с телом человечьим и волчьей головой. Очень им хотелось посмотреть, есть ли у Юшки шерсть на загривке, хвост да волчьи лапы вместо ног…

И смех, и грех!

Наконец, самый смелый, «рыжий, рыжий, конопатый», осмелился и крикнул:

– Эй, дядька! А покажись волком!

Вздрогнув и очнувшись от дремоты Юшка недоуменно взглянул на детей. Тихон, усмехнувшись в бороду, шепнул:

– Давай, Юшка! Пугни пострелят, чтоб неповадно было…

Юшка, как бы нехотя, повернулся, встал на четвереньки и медленно пополз в сторону детей. Потом поднял вверх руки и страшно-страшно зарычал. С визгом ребятня бросилась врассыпную, сминая огромные листья лопухов и не замечая, как злая крапива кусает их голые пятки да загорелые животы.

* * *

Тихон катался по траве, заливаясь в хриплом хохоте. Юшка, довольный своей выходкой, поднялся и увидел, как с пригорка к берегу спускается Глафира-солдатка.

Павою плыла вдовица по узкой тропинке. Стройная, статная…

И не скажешь по ней, что мать шестерых детей… Тёмные, густые волосы убраны аккуратно под белый платок, синяя юбка в мелкий горошек развевается на ветру… А глаза… Карие очи её, кажется, смотрят в самую душу… Засмотрелся на неё Юшка, не в силах вымолвить ни слова.

Приблизившись к мужикам, Глафира опустила наземь большой узел, и промолвила:

– Вот, от Тришеньки осталось… Тебе, Илья, впору будет, думаю… А соколу моему уж не сгодится…

Смахнула набежавшую слезу уголочком платка, и развязала узел, бережно раскладывая напоказ, чисто выстиранные и бережно выглаженные, исподнее да рубахи, штаны да жилетку стёганную. Под бельём оказались хромовые сапоги.

– Примерь-ка! Трифон их на ярмарке прикупил, когда в отпуске был… Хотел он… Хотел он в них по селу пройтись… Со всеми своими наградами…

Глафира всхлипнула, прикрыв лицо ладонями. Юшка, дабы не обидеть добрую женщину, вытер ноги своей рваной рубахой и аккуратно надел сапоги. Встал, перемялся с ноги на ногу, прислушиваясь к сапожному скрипу. Затем подбоченился, выдал руками дробь по плечам бокам и коленям и так притопнул, что охнули сапоги под новым хозяином.

Слёзы сменились улыбкой, грусть – доверительным разговором:

– Илюш, а ты из каких краёв будешь?

– Из Мо-о-сквы…

– О, как! Столишник, значит?

– Ага!

– А родители? Родня у тебя есть?

– Были…, – Юшка потупил взор, уставившись в траву.

– Померли? – настороженно спросила вдова.

– Ма-а-мки у меня две… И ба-а-тьки два было… Ба-ай-стрюк я… Ро-о-дила меня ма-амка кго-вей благо-го-дных… Не-весть от кого… Отец её, дво-гя-нин, бил её не-е-щадно опосля мо-о-его гож-дения… А я ишшо, таким вот ст-гашным у-у-годился… Не бо-о-ишья меня?

– Не-а… А чё тя бояться? Мужик, как мужик…

– Све-е-зли меня в имение, да о-о-тдали пгач-ке да ко-о-нюху… Вот, они-то, и ста-али мне па-а-пкой и ма-амкой… Пга-вда, у них сво-о-их уже чет-вего было… На-а-стоящие-то, ду-умали, что здохну… А я вы-ы-жил…

– Ишь ты! А чего скитаться стал? Прогнали?

– Не-а… Ба-атька, хоть и лу-упил ме-еня в за-а-пое, но лю-ю-бил… Ба-аловал… А после… По-о-ехали мы на Ходынку… Ца-гя смотгеть… Ба-атю насме-егть задавили…

Ма-амку так по-о-мяли, что сле-е-гла она… И по-о-мегла че-егез месяц… Се-естга и бга-ат сгинули… А ме-еня дя-ядька ка-а-кой-то… на кгы-шу са-гая по-одсадил… Вот и жи-и-ву те-е-перь… За всех…

Вздохнули все разом и замолкли, пропуская сквозь сито души рассказ о юшкиных мытарствах. Да и самим слушателям похвалиться особо было нечем. Нелегка судьбина русского крестьянина. Единственные радости – мир в семье да здоровые дети, добрый урожай да престольные праздники…

– Я тебе, тут, ножницы и гребень принесла… Да мыла дегтярного… А «сидор» свой да одёжку брось в печь. Гнид там – полчища.

Пойду я… Неча на чужих мужиков у бани зырить… Итак, лишнее гутарят…

Поднялась благодетельница юшкина с земли, улыбнулась ему скромно и направилась в село. Зарделся Юшка маком алым, опустил голову, не смея взглянуть ей в глаза. И долго-долго провожал вдовицу взглядом.

Что творилось в этот миг в его душе – одному Богу известно. Но трепетало его сердечко, как хвостик заячий…

Вот и Кирилл вернулся к баньке, проверив мордуши. Шёл-пошёл по тропке-тропинке как хазарь… Казалось, не карасей в сумке нёс, а рыбу «красную»…

Хотя… Что его обвинять за франтоватость? Втюхалась в одну из мордуш стерлядка залётная. Вершка на три. А то, и поболее…

Идёт Кирилл от берега в верхи, и орёт, как полоумный:

– Эй!!! Дурни-банщики! Кочегары-баннотопщики!!! Мальцы – удалые молодцы!!!

Дурью не майтесь – костром возжигайтесь!!! На костёр – котёл… под ушицу, чтобы с добром сжиться…

Подкинув дровишек в баньку, Тихон вышел на «ор поднебесный» и буркнул:

– О! Прётся нехристь, иудов сын… Улов – с вершок, а крику – с горшок… Тьфу на него!!!

– Юшка хочет «юшки», а рыба мне!!! Наяву, а не во сне!!! – балагурил Кирька, волоча за собой мордушу с рыбой.

– У-у-шица будет… О-о-о-посля ба-аньки… Мож, я сварю? – сказал Юшка, обращаясь к Тихону.

– Тебе – мыться, бриться да вшей гонять, – отрезал Тихон, – А уху… балберка-балоболка, нехай варит… А пар ему… остальний будет, …за язык его…

Эй, болтушка-мотолыжка! Заваривай уху! Твоя очередь – вторая…

* * *

Вдоволь напарившись в бане, Кирилл и Юшка вывалились румяными-разрумяненными в Волгу… На «охолод»… Нырнули и, с дикими криками – «пробкой» наземь… Не зря говорят в народе, что с Ильина дня вода в реках да озёрах холодеет так, что душа «пупырками из серёдок естества выскакивает»…

Лежат Тишка да Юшка в «стыдобе» на косе песчаной… Орут, да охают… Как будто «спицательно» желают взгляда чужого на свои телеса, коими и удивить-то не кого. У обоих – «курам на смех»!

– Ю-ю-ю-ш!

– Ась?

– А… Бабы-то… Были у тебя?

– У-гу…

– У-гу, значит – ни «гу-гу»… Колокольчик ты наш…

Гы-гы-гы-хы-ха-ха-ха-ха!

– Да… Лан-но те, Тиш…

В этот миг зыкнул Кирюха от бани:

– Эй, убогие! Идите снидать! Уха наварилась!

Тихон оделся в «былое», а Юшка в «новьё тришкино»… Встал… Огляделся… В «зерцале вод» себя рассматривает, складочки на одёже поправляет… Поясок подтягивает и сапогами похрустывает…

Как тыква на весах оценки ждёт…

Не смолчал Тихон:

– Да… Лан-н-н-о… Кра-са-вЕц… Айда уху жрать, жених…

* * *

О чём разговаривали мужики под «первач» – умолчу… Тишка всё о Боге и «гражданской принадлежности» спрашивал. А Кирька… задавал такие «хабальские» вопросы, от которых вечерняя заря алым цветом, стыдливым, заливалась…