Александр Кованов - Юшка. Повесть о Человеке

Отложив все свои бытейные дела-заботы, заранее намывшись

в банях, с раннего-раннего утра жители села собирались на службу торжественную в храм. Где-нигде, в окошках попыхивали керосиновые лампы, под свет которых селяне вынимали из сундуков заветные наряды, отложенные для престольных праздников. В некоторых окнах мелькали отсветы лампад и тени рук, кладущих на чело, живот и плечи крестное знамение… И все знали, что в доме сем богомольцы торопятся испросить у Господа прощения…

Вспоминая о царе Константине и царице Елене, большинство беспомощных и беззащитных, молились о победе над «смутным змием», вторгшимся на просторы российские вместе с новым, двадцатым веком. Не понимая, по собственному скудоумию и неграмотности, событий, происходящих в стране, опираясь только на молву и народные приметы, люди ждали… ждали большой беды…

Кричали их душеньки от страха и неизвестности…

Молились они одному… Спасителю и Заступнику… И матушке Его – Пресвятой Богородице, которая, по мнению обывателей, «глядела на Крестовоздвиженское из, не столь далёкого, Дивеевского монастыря, а преподобный батюшка Серафим грозил оттудова пальчиком, и усмирял змей, коим в этот день суждено было прятаться от глаза православного в щелки да норки…»

Гутарили старики, что на Воздвиженье и «первые заморозки могут прихватить нерадивых и грешных за босые пятки, и змей подколодных вгонят в такую дрожь, что они и на дорогах будут подыхать смертью лютой за Евин грех и „адман“ Адама…»

Однако, такого не приключилось. Короткие и добрые дожди сменялись жаркими погожими деньками, совсем летними. Ребятня, не глядючи на угрожающие посылы взрослых, тайком купалась в речке.

Каждое утро разомлевшая, вспотевшая от сырости, земля выдыхала густые туманы. Не холодны были они, не «теплохладны»… Как грешник, пришедший в храм, дабы поглазеть на то, сколько народу пришло, да кто, сколько свечек поставит…

И радостно было сельчанам от того, что пошла добрая отава по сенокосам… Да такая, что впору её было косить к Покрову…

Но каким он будет? Нежным или снежным?!

Ворчали старики: «Небо с землёй перевернулись. Невидаль – такая теплынь… Не к добру это…»

Тут ещё «полоумные» коровы телиться стали… Ни к селу, ни к городу… Осенью!!! От, дуры-то, по двойне телят несли, что тоже не считалось хорошей приметой.

Терпение людское окончательно лопнуло, когда Фроська, Федьки Косого жена, нищета из нищих да «кликуша», тройню принесла на Успение…

Ох-ох-ох,, били бабки-богомолки лбы о полы церковные, дабы отвести беду… Балакали: «Один из тройни, точно – «антихристово отродье». Все знаки, земные и небесные, на то указывают…

В жутких сомнениях и неведении готовилось село встречать своё столетие… Благолепно выходили храм к сему дню, прибрали улицы… Не поскупились даже на свежую солому поверх трухлявой на крышах… А те, кто побогаче, даже ставенки и палисады жидкой краской, за дешёвку, облагородили…

А то…!!! Много «чириков-дармоедов уездных обещалось на вековое празднование прибыть на вековой юбилей…

А то… и «сам»… из «самоёй Самары» нагрянет…»

* * *

Тонюсенькая, малиновая ниточка зари пробивалась сквозь молоко тумана, когда Юшка «восстал ото сна и должную, угодную Господу молитву», немощным своим языком вымолвил у тусклой лампады…

Открыв дверь сторожки, божий человек поёжился от сумной прохлады, и шагнул в тающую тьму. Обошёл Юшка храм вокруг, остановился. Задрал голову вверх, глядючи на алеющие кресты, и шепнул:

«Го-о-ос-споди… Ми-и-ло-о-тив бу-у-ди нам, гр-р-е-шным…»

Заря, как будто предвещая недоброе, потянулась с востока на юг кроваво-синеватым языком…

Перекрестился Юшка, что-то пробормотал, открыл ворота и начал собирать с дорожки первые листья, безвременно покинувшие древесные кроны…

Вскоре явился батюшка Филарет. За ним потянулась «челядь церковная»: диакон да звонарь, свечная лавочница, певчие да уборщицы, да самые ранние богомольцы…

«До-о-о-о-о-о-о-о-о-н-н-ннн!» – первый удар колокола заикнулся, как убогий Юшка, призывая, бредущих в тумане, православных, к молитве…

Ёкнул колокол так, что стряхнул-вытряхнул из самого тумана такую влагу, от которой, казалось, вся одёжка начала вымокать не снаружи, а изнутри…

Дожидаться «дорогих гостей» из уезда и губернии строгий батюшка Филарет не стал. Время – ко времени. А кто в постелях посапывать любитель – тому батюшка быстро место определит: либо поругает отечески, либо епитимью наложит. А самым рьяным – в ухо даст так, что и «пудова гиря ваткой покажется». Строг батюшка, но справедлив… Всякую ересь, безделье и отговорки терпеть не мог. А тружеников любил!!! Бывалочи, Фрола-кузнеца, восьмидетного матерщинника, поперёд местного купца, Ивана Ильича, на исповедь и причастие ставил. В укор зажиточным и «в урок» всем православным…

* * *

В этот день многим казалось, что туман смешал землю и небо, дабы сохранить все тайные помыслы простых людей, родившиеся в смутных снах, и трудном пробуждении.

Волга, как баба-перестарок, родившая туман, как долгожданного «последышка», начала съедать да впитывать его, вдруг, испугалась… огласившись зычным пароходным гудком…

Перебивая церковное славословие, по храму прокатился недовольный гул:

«Начальничество уездное, да губернское понаехало… На всех парах… Губернским-то, икры да осетринки хватит под «запасную, нижегородскую, ярмарошную водочку от Ивана Ильича…

А уездные-то, клещи-паразиты, всё из «амбарьев-сусекив» повычищут-повыметут, аки татарьё… Ни пшенички, ни стопарика бражки не оставаят…»

Однако, ошиблись крестьяне, богатые да зажиточные, голоштанники да приблудные, вроде Юшки. Совсем нежданный пароход пристал к малой сельской пристани…

* * *

Из синеющей зыби тумана, вверх по яровитому склону, потянулись серые, незнакомые тени… Со знаменем, а не с хоругвями, что ввергло любопытствующих в оторопь…

Дёрнулся нетерпеливый народец из храма, не ожидая окончания литургии, не обращая внимания на грозный оклик Филарета. Все, маловерные, потянулись к берегу…

Молча, похрустывая речным песком, сапогами да ботинками в обёртках, поднималось, снизу-вверх, невиданное племя…

Мне, как учителю, вспомнились тогда слова Александра Сергеевича Пушкина о тридцати трёх богатырях, выходящих из моря, во главе с дядькой Черномором…

Только не блистали на них золотые доспехи, не отливали серебром прочные шелома, не блистали в свете утренней зари острия копий. И «дядька Черномор» не был бородат и могуч. И не был он обряжен в златую кольчужицу.

Шёл впереди строя плюгавенький, лысенький мужичонка, обряженный в кожанку, перепоясанную офицерской портупеей.