Софья Мироедова - Сегодня я рисую треугольник

– Искусство – это хрень, которую творят душевнобольные!

– «Хрень» и «душевнобольные» в одном предложении? Интригует. Есть еще мнения?

– А вы как думаете? – чуть подавшись вперед, спросил «Обломов».

– Что я думаю, никому не важно. Важно то, что есть искусство для общества. Иначе говорить о нем дальше не имело бы никакого смысла.

– Википедия говорит «Искусство – образное осмысление действительности»! – поднявшись, прочитал, глядя в свой телефон, щербатый парень.

– Допустим, Википедии видней. Но что это значит?

– Ну, типа, если мы мыслим образно – то мы творим.

– То есть, вы хотите сказать, что искусство – это то, что отличает нас от животных?

– Ну, типа того…

– Пожалуй, в какой-то мере вы правы, – улыбнулась я парню. – Действительно, никто из животных кроме человека не способен на акт искусства. Да и, пожалуй, банально не испытывает такой потребности. Я бы сказала, что искусство – это один из способов познания жизни. Наряду с наукой, религией и другими занимательными областями самореализации, – подмигнула я девице с жвачкой. – Но как быть с определением этого явления в современном обществе? Как вы считаете, действуют ли сегодня те же правила определения «искусства», какими они были сто, двести, триста лет назад?

– Нет, – ответил «Обломов».

– А по каким критериям бы вы определили, относится тот или иной акт или объект к искусству?

– Понюхал бы его, – ответил парень, рассуждающий о «хрени» и «душевнобольных».

– И каким был бы правильный «запах» искусства? – спросила я.

– Оно бы пахало дерьмом! – ответил громко юноша, чуть подавшись вперед.

– То есть вы считаете, что искусство непременно должно плохо пахнуть?

– Нет, я считаю, что искусство – это что-то настоящее. А все настоящее пахнет плохо. Все настоящее смердит! – продолжил мятежник.

– По-вашему, и «Данная» Тициана и «Герника» Пикассо смердят?

– По-моему, изначально смердела девица, с которой Тициан писал свой шедевр, и уж точно ужасно пахла война, которой посвятил свою работу Пикассо.

– Вы считаете искусством объект исследований, но не субъект, получившийся в итоге? – спросила я собеседника.

– Ну… – замялся он. – Да! Запах – это искусство, а холст – это пересказ.

– Да фиг там! – внезапно оживился «Обломов». – С чего бы это? Ты что, хочешь сказать, что мы все тут произведения искусства?

– А почему нет? Сейчас каждый – произведение, и каждый – художник!

– А раньше? – спросила я.

– Что, раньше? – уточнил мятежник.

– Раньше тоже все были художниками и произведениями?

– Ну, а почему нет? Просто тогда до этого еще никто не додумался!

– А я думаю, что искусство – это продукт осмысления, а не сам объект. Думаю, искусство ближе к ремеслу, чем к природному явлению! – продолжал спор «Обломов».

– Есть мнение, – вставила я, – что искусством тот или иной объект или действие становятся тогда, когда к «искусству» их причисляет общество.

– Я не согласен, – сказал «Бодлер», он все время следил за диалогом, переводя взгляд с участника на участника.

– А как думаете вы? – обратилась я к бледному юноше.

– Думаю, искусство может быть сокровенным. Личным для каждого. То, что я считаю искусством – для меня искусство. А все остальное – хлам.

– То есть, вы считаете, что понятие «искусства» может существовать отдельно от общества?

– Думаю, да.

– Зависит от общества! – заявил мятежник.

Так продолжилась наша дискуссия на предмет того, что же такое искусство. Мы обсудили, как оно менялось через века, что назначение его также было отличным на различных этапах развития человечества. Моей идеей было не просто читать лекцию, а заставить уже готовых профессионалов задуматься над тем, чем является предмет, которому они собрались посвятить жизнь. У меня в голове уже была тема следующей лекции – «Искусство vs Ремесло», но я старалась её не затрагивать. Всему свое время. Я никогда не задумывалась, что какие-то пять-семь лет так сильно влияли на человека: эти ребята были младше меня меньше, чем на десять лет, но они редко задумывались собственно над тем, что составляло будни любого творца.

Где-то на середине лекции я получила сообщение от М. Мы должны были встретиться только завтра, но он писал «Я помню, что у вас сегодня лекция в Академии, мы могли бы пройтись после нее, у меня есть несколько идей по поводу открытия?». Что и говорить, весь остаток занятия я думала только о мутно-голубых глазах и черном худощавом силуэте. Я ответила, что буду свободна через тридцать минут, он написал, что встретит меня на выходе из академии.

М. был в беспорядке, и мне это нравилось. Наверное, дело было в том, что он был таким же невротиком, как и я. Я как-то читала, что невротики склонны неосознанно себя замедлять, чтобы компенсировать внутреннюю истерику. Никогда бы не сказала, что я невротична, но линии моих ладоней говорили об обратном. Если верить моим морщинистым узким кистям рук с длинными пальцами и чуть кривыми безымянными, я крайне эмоциональна и склонна к безумию. Возможно, так оно и есть. Я точно склонна к навязчивым идеям. Мой сегодняшний спутник со своим беспорядком как раз рисковал стать таковой.

Мы шли вдоль набережной и говорили о путешествиях. Ни слова о проекте, ни мысли об открытии. Я рассказывала о Востоке, а он – о Западе. Я о Сингапуре, а он – о Париже. Мы говорили о музеях и галереях, о тайных музыкальных барах, об узких улочках и широких проспектах. Он обещал, что мне понравится Париж, а я задумчиво представляла его высокую худую фигуру на автостраде Бангкока. Разговор был таким естественным, будто мы знали друг друга уже вечность.

Через какие-то полчаса мы вышли на сверкающий холодными огнями проспект. Со всех сторон доносились праздные разговоры туристов и торопливые шаги местных, спешивших по домам, гул проезжей части и громкие рекламные позывные. Нам пришлось говорить громче, иначе шум города заглушал наши трогательные откровения. Мы остановились на светофоре: он вышел вперед, а я, заглядевшись на подсвеченный собор, чуть отстала. Внезапно М. резко развернулся так, что я практически врезалась в него.

– Ой, аккуратней! – мягко сказал он, поймав мои ледяные ладони своими руками.

Прикосновение длилось мгновение, прежде чем он вернул руки в карманы. Но показалось, что прошла целая вечность: будто всё тело пронзил электрический разряд. Меня словно глухо ударили в грудь. Я абсолютно потеряла дар речи, не могла двинуться с места или перевести взгляд. Мне повезло, что светофор застыл на красном сигнале – иначе мне пришлось бы приложить титанические усилия, чтобы заставить ноги идти. Я точно ослепла, потому что не видела выражения его лица, когда он повернулся обратно к дороге. Перед глазами застыли его кроткая улыбка и мои ладони в его руках.