Владимир Савич - Арфио. Все или ничего…

– Не буду, Дмитрий Алексеевич, вот получу свободное распределение и не буду! Кстати, как обстоят с ним дела? Вы не передумали?

– Я же вам сказал, милый мой, что Дмитрий Алексеевич слово держать умеет! Вот

оно.

Институтский руководитель вытащил из стола бумагу и протянул ее Яблонскому.

– Можете устраиваться, куда вам заблагорассудится! Ректор замолчал и продолжил,

– Но я бы на вашем месте некоторое время пожил бы где- нибудь в пригороде. Ну, что бы не попадаться на глаза Кате. Ибо я слышал, что она влюблена в вас как кошка в сало))))

Зачем же травмировать, в общем – то хорошую девушку. Не так – ли? Впрочем, как хотите. Не буду вас больше задерживать. Печать поставите у Натальи Сергеевны. Всего доброго, и запомните, если вам что-то от меня потребуется, заходите без церемоний. Я вам чертовски обязан!

Дмитрий Алексеевич провел Яблонского до двери и уже на пороге протянул выпускнику несколько коричневых бумажек:

– Держите – вам. Вроде подъемных.

Григорий вышел в приемную и небрежно бросил на стол распределение:

– Наталья Сергеевна, шлепните, пожалуйста, вашу всесильную печать на сию бумагу.

– Григорий, она не моя. Она государственная.

– Правильно без нее эта бумага так и останется листком.

– А что это такое?

Наталья Сергеевна вытащила очки. Нацепила их на свой хищный тонкий нос. Прочла содержимое.

– О, поздравляю. Сейчас, сейчас мы ее шлепнем…

Секретарша подошла к бронированному (в каком еще может храниться государственная печать) сейфу. Набором цифр открыла его. Вытащила печать. Макнула ее в коробочку с чернилам. Щелк! и бумага стала государственным документом.

Яблонский аккуратно вложил документ в папку:

– Благодарю вас. – И вышел из приемной…

С того самого дня, когда «Манускрипт Магдалены» попала в руки Дмитрия

Алексеевича, Григорий перестал встречаться с Екатериной.

Первое время ему ее даже не хватало, но не Екатерины – нет, а тех событий, что были с ней связанны, не хватало пьянящего азарта охотника. Бодрящего адреналина. Однако, сменяющиеся, как в узоры в детском калейдоскопе, события вытесняли и Катю, и Манускрипт Магдалины и охотничий азарт и…

Нужно было готовиться к защите. Она прошла как нож по маслу. Был получен и обмыт (в одном из лучших столичных ресторанах) диплом о высшем образовании.

От ресторана осталась боль в голове и печени, и обрывочные воспоминания о некой Тамаре. Вскоре все это вытеснили бумажные дела, комиссии, проверки и, наконец, Яблонский был принят в штат престижного, известного на всю страну, НИИ. Это заведение хотя и было прославленным, но о существовании его, а тем более, о том, что в его лаборатория разрабатывается, знали немногие.

Но, даже работая в НИИ и занимаясь интереснейшей работой, Григорий нет-нет, да вспоминал Екатерину.

Но тут подоспело одно событие, которое надолго задвинуло Катю на задворки памяти…

Комсомольское собрание в НИИ, несмотря что на нем собралась, можно сказать, золотая молодежь, ничем особенным не отличалось. Та же рутина и скукотища, что и на любом комсомольском сборище.

Такого числа….

Такого месяца….

Было проведено комсомольское собрание…. Повестка дня такая – то такая.

Народу присутствовало много. В зале не работал кондиционер, и оттого в нем было нестерпимо душно.

Григорий, еще плохо зная коллектив, сел, как когда-то в кинотеатре с Катей, на последний ряд.

Не успел, на сцене появиться секретарь и члены Бюро, как уж в зале послышался ропот.

– Давай скорей, секретарь. Не тяни волынку. Жарко в зале.

– Ничего, товарищи, потерпим, как говорится, наши отцы и деды не такое на фронте терпели.

Сказал, взойдя на трибуну и загнав в горло, метал холенный красивый, и при этом, какой-то дебиловатый, молодой человек Андрей Быльников. – И мы потерпим. На

повестке дня сегодня у нас первое – отчет Бюро за проделанную в отчетном периоде работу. И второе – персональное дело комсомольца Василия Викторовича Смелякова.

Приступаем к первому. Быльников скучным монотонным (вгоняющим в сон) голосом начал доклад. С трибуны зазвучали цифры, имена, фамилии, названия предприятий и прочая выворачивающая душу мутота.

Закончил секретарь свое выступление следующим пассажем:

– Кто за то, что бы признать работу нашего Бюро ВЛКСМ удовлетворительной,

прошу поднять руки.

К потолку дружно, точно деревья к небу, взметнулись руки. Секретарь молча обвел взглядом зал и, зевнув, объявил:

– Единогласно! А теперь, товарищи, приступаем ко второму:

– А оно, дорогие мои, совсем не вкусное. Дело в том, что член ВЛКСМ Смеляков В. В. публично поставил под сомнение научную работу зав. Лаборатории, члена КПСС и своего непосредственного начальника товарища Свешникова Николая Ивановича. Мы все прекрасно знаем Николая Ивановича. Знаем о его наградах и достижениях…

Секретарь принялся перечислять заслуги зав. лаборатории. Закончив, Быльников, поинтересовался, обращаясь к залу.

– Кто хочет высказаться по этому вопросу, товарищи?

Но никому высказываться не хотелось, а хотелось скорей вырваться из этого зала и побежать кому в кино, кому в театр, кому в ресторан, кому так попросту поваляться с книгой на диване, да что там кино, диван – просто-напросто выпить ломающей челюсть стакан холодной газировки.

– Активней, товарищи, активней. – Призвал зал Андрей Быльников. – Конструктивней. Кто первый?

– А чего мы? Дайте слова Смелякову. – Выкрикнул кто-то из зала. – Он виноват —

пусть и отвечает.

– Хорошо. Смеляков, говори! – Приказал, виновнику «невкусного второго», секретарь.

С первого ряда поднялся невыразительный человек в темных очках:

– Можно я с места?

– Хорошо, говори с места.

– Товарищи, – повернувшись к залу, заговорил Смеляков. – вот тут кто-то сказал, что я виноват. Нет, товарищи, я ни в чем не виноват. Все выдвинутые против меня Бюро обвинения – откровенная ложь!

– Но, но! Ложь! – Возмутился секретарь. – Ты, говори, да не заговаривайся! А то ведь за такие обвинения можно ответить и перед партийным БЮРО.

– А я не заговариваюсь и отвечу где угодно, ибо все выдвинутые против меня обвинения – ложь! От начала и до конца! Да, я критиковал работу Николая Ивановича, но не ставил под сомнение его научную работу…

– Это почти одно и тоже. – Перебил его Быльников.

Что вытолкнуло обычно равнодушного к судьбам других людей Яблонского из кресла? Может злость, что он должен сидеть здесь, а не заниматься своими личными делами. Может холенное наглое и тупое лицо секретаря. Возможно несправедливость выдвинутых против этого невыразительного, но умного и интеллигентного молодого человека, обвинений. Может статься, тут сказалась и обида за себя, за то, что ради этого НИИ и этого дурацкого собрания в его стенах, он обманул порядочную и больную девушку…