Наталия Гилярова - Неигра

– Это не имеет никакого значения. Все равно у него самые прекрасные на свете! – убеждённо сказала Танька.

А на самом деле глаза Кукольника отражали свет неба – небо сияло синевой, и эти глаза тоже, оно делается серым – и они следом, а в пыли и тени его глаза становились мутными, как тень и пыль. Спинки и крылышки насекомых, бывает, сияют радужными красками, переливаются, как ничто на свете, и люди дивятся блеску и даровитости маленьких существ. А потом узнают, что их сияющие цвета – отраженный свет солнца, что на самом деле созданьица эти бесцветные! И уже больше не восхищаются ими, насекомые представляются темными, скользкими, лживыми тварями. С человеческими глазами, бывает, дело обстоит точно так же! Но в учебниках опущено оскорбительное естественнонаучное разоблачение.

Не одни глаза, весь человек – как эти жуки. Не сам красив, а лишь отражает, если может отразить. Нужны прожектора и подсветки, блестки, румяна, помады, линзы, лаки (как раз всё то, чем не умеет пользоваться Танька), чтобы засиять, засветиться фосфором обмана, стать наваждением, болотным огоньком, феерическим призраком, бабочкой.

Дроссельмейер дописал картину «Адам и Ева». Таня смотрит, она уверена, что это самая лучшая картина на свете, только очень темная – даже зелень райского дерева, даже чешуя змия и яблоко.

– Яблоко должно быть серым, на него падает тень. Я же реалист, – объяснил Дроссельмейер, – это сейчас не модно, я вообще не вписываюсь в моду. Взять мою фигуру. Я сильный, я мускулистый. По-моему, я похож на Геркулеса. А в моде как раз высокие и худые молодые люди. Мне просто не повезло.

Таня узнала бронзовую Венеру и обрадовалась ей, как игрушке. Венера стояла на подоконнике запыленная, смешно выставив бедро и пятку.

– Очень трудно поддерживать порядок в комнате, если вместо мебели у тебя чемоданы, – пожаловался Дроссельмейер.

И предложил чай. Танька с грустью думала, что его обижают, считают немодным. Странно, до чего несправедливыми могут быть люди.

– Ты неправильно мешаешь чай. Ты можешь расплескать его. Не обижайся, что я тебя учу. Я все-таки старше. Чем больше человек всего знает и умеет, тем он более высокоразвитая личность. И подложи под чашку газету, а то на столе будет кружок.

У Дроссельмейера нет чайника! Чайник заменяет большая алюминиевая кружка, а это вдвойне неудобно – можно или обжечься о ручку, или пролить кипяток. Танька поняла, что она подарит Дроссельмейеру, и сразу же развеселилась и улыбнулась. И он наградил ее яркой улыбкой.

– Доешь, пожалуйста, варенье, не люблю, когда пропадает.

Она старательно вылизывала ложку, а он говорил, что очень важно выполнять все домашние задания, добросовестно делать уроки, полезно с детства приобретать терпение и усидчивость, привыкать работать в полную силу. А когда рисуешь дольше четырех часов подряд, устают глаза, и по «натуре» очень сложный экзамен. Главное, не надо повторять его ошибок и терять время, когда еще возможно что-то предпринять для обустройства своего будущего.

– Хочешь посмотреть в подзорную трубу?

Они немножко посмотрели. Но было неинтересно – еще светло. Набрели на тетку в сером халате, которая за одним из казённых окон меланхолично мыла лестницу.

– Посмотри, какие у нее формы. Я говорю с художественной точки зрения. Можно сделать набросок. Правда, я тебе рассказываю интересные вещи? Ты никогда таких не слышала? И показываю? Тебе никто таких не показывал? И открываю целый новый мир?

И Кукольник нетерпеливо протянул руки к новой игрушке. Таня оглянулась кругом, но пространство казалось безучастным, уцепиться не за что. И она зажмурилась.

«…Все переносит…» – твердила про себя, пока Кукольник проверял, вертятся ли у нее ручки-ножки.

Ее тоска была тождественна пустоте. Раньше она не знала такой идеальной тоски. Даже в ту ночь, когда потерялась в Пленциемсе и брела неизвестно куда под жалобные вопли неизвестной птицы, ещё существовал где-то настоящий мир… Даже когда тосковала по Дроссельмейеру и не видела его, знала, что он есть на свете. Теперь нет ни мира, ни Дроссельмейра! Таня не удержалась и заплакала.

– Я не обижаюсь, – успокоил ее Кукольник, – я понимаю, что это слезы счастья.

Дроссельмейер носил в своем кармане солнце и дождь с тучами, траву, цветы и бабочек, бордово-смолистые сосны, растворяющиеся на закате, тишину, шорохи и стрекот кузнечиков, ручьи и все отражения в них, гусениц и все их расцветки. Ну точно, как китайский бродячий монах Ци-Цы, по прозванию Хотэй, который хранил всё под луною в своём холщовом мешке. Почему Кукольник предпочёл разорить собственный мир, Танька не понимала.

– Ну, поиграй с ним, – пожала плечами Маша, – только, ни в коем случае не серьезно!

– Но я не умею играть, – призналась Танька.

– Тогда ты пропала, – пожала плечами сестра.

И в тот день, и на следующий, и через день огонь очага оставался жарким и светлым, дедушка наполнял дом древним саламандровским уютом, делал похожим на сказочную пещеру, где все чудесно, неповторимо… а Танька не чувствовала тепла. Светлые чистые комнаты, накрахмаленные шуршащие полотенца, прозрачно-невидимые окна, розовые яблоки, тихие вечера, мягкие кушетки с пушистыми пледами, книги и любовь, а Танька – в пустом пространстве. Пропал дом. Да и нигде в мире не осталось ни единого уютного уголка.

Она взялась было приготовить чай – как будто всё ещё мог существовать чай под луною, а пузатый уютный чайник, который выпил море воды и до сих пор всем только кланялся, плюнул и обжег ей лицо.

В тот вечер и пришел Кукольник. Не в привычной грязной одежде маляра, а наряженный, подстриженный и надушенный. В руках он держал букет полевых колокольчиков и пакет с помидорами.

– Что за вид? – возмутилась Алёна.

Она уже почти перестала скрывать свою неприязнь к нему, даже ради Аллы.

– Это маскарад, – объяснил он, – я с одной художницей иду в гости к другой художнице. Так вот, это – чтобы они не испугались моей нищеты.

Танька издали наблюдала, закрывая обожжённое лицо рукой, в щелочку между пальцами.

– О какой это нищете вы говорите – вы покупаете цветы и помидоры!

– Но я не ем масла – а только маргарин, – он бегло улыбнулся Таниному отсутствующему лицу, – я зашел отдать вам пятьдесят копеек.

– Оставьте себе.

– Да? Спасибо. Для меня это – деньги. – И он ушел.

– Вот это тип! – Засмеялась Алёна.

Она смеялась, а ночью ей приснились черные кони, трубы, мир, сминающийся, как бумага, отчаянно мечущиеся деревья, дороги, которым нет конца… Утром она, зажав в руке угольный карандаш, рисовала твердыми, крошащимися линиями силуэты более чем выразительные – кричащие. Линии вырывались, цвета вопили…

Таня теперь должна ходить с Кукольником в его комнату с алюминиевой кружкой, с бронзовой куклой, должна ложиться на раскладушку и терпеть муку, глядя на серых Адама и Еву. И не показывать виду, как тоскливо, стыдно, страшно. Нельзя брать с собой свою собаку, нельзя сказать слова. Нужно терпеть.

Читать дальше