Наталия Гилярова - Неигра

И Танька чувствовала себя связанным с домашним цветком пониманием. Об истине, которая в немоте, шумят пригибаемые водным потоком кроны деревьев, или тучей прижатые к самой земле ломкие колосья, шуршат осенние, сморщенные, несомые неведомой силой невесть куда листья. У всех у них внутри, под корой, под оболочкой, там, где молочко у одуванчиков, живет знание.

В настоящем мире счастье! И он возможен – не выдуман. Стоит только захотеть, и он выстраивается сам собой, прямо на фоне обычного, охристо-серого. Там не играют, там – все настоящее. И – все желанное. Но желанное почему-то не нужно воспитателю. Таня прислушивалась к нему все напряженнее, на лету ловя каждое его слово.

– Вчера приходили две подружки, копались в моих волосах и нашли два седых. Видишь, какой я уже старый, – жаловался он, – Света – ботаник, умная девочка. Она рассказывала любопытные вещи: как будто растения тоже живые и что-то чувствуют! Современные ученые считают, что растения почти совсем одушевленные. У них есть самосознание и даже свои взгляды на жизнь. Появилась гипотеза, что они – нервы земли – какая-то Ле Гуин выдвинула… А ты ничего не знаешь. Сидишь дома, ничем не интересуешься. Ты должна развиваться, как личность!

Таня вернула «Степного волка» непрочитанным и этим разочаровала воспитателя.

Из окна парикмахерской презрительно глядят головки, причесанные затейливо, как Маша. Мужские головы улыбаются восковыми щеками. Одна, с яркой улыбкой, заворожила Таню. Она невесть сколько времени смотрела, боязливо оглядывалась, и снова смотрела. Бука нетерпеливо поскуливала, приплясывала, заглядывала ей в лицо.

А Танька видела в витрине воскового Дроссельмейера! Его челку, чистый лоб и брови. У Тани дух захватило от того, как эти брови красиво очерчены, как округлы щеки, как чудесны все черты, как мило и приветливо это лицо, сколько в нем мужества и благородства. А главное, с какой нежностью смотрят на нее выразительные тёмные глаза.

Дроссельмейер близок, осязаем! Таня не могла уйти от восковой головы, снег совсем засыпал бы негодную куклу, если бы ветер не гнал его по улочке вскачь (было восьмое марта). Темень отделяла манекен от Тани темно-синим холодом, а кукла все мечтала.

Дроссельмейер подлинно существует – вот он. Они, две куклы, могли бы разговаривать, как говорят между собой растения. Она посвятит себя прекрасному образу, восковой голове, такой тихой и нежной – вот так и будет смотреть на нее – всю жизнь. Зачем нужен охристо-серый мир, где нет чуда, сокровенного души, заветной мечты, восковой головы? Она зябла в темном провале переулка, где выл ветер и Дроссельмейер улыбался ей. Осязаемое собачье счастье.

Заскрипел снег. Таня боязливо оглянулась и побежала, и Бука покатилась за ней, черным клубочком. Они остановились под окном воспитателя. Оно светилось, но благородная его голова не была выставлена на обозрение, и Танька горестно вздохнула. Побрела наверх, и Бука за ней хвостиком. Казалось, каждая ступенька приближала к чудесному розовому восковому манекену. Танька подошла к его двери, она смотрела на его дверь, растирая окоченевшие на морозе пальцы. Она боялась позвонить, но уйти тоже не могла. Спустилась на несколько ступенек и примостилась в углу на лестнице. И Бука – у ее ног.

Тоска была немного светлее ночи, холода, непогоды, провала улицы и грязных ступенек. Таня ощущала себя совсем немного счастливее серой мглы лестничной площадки, но этот крошечный контраст приносил отраду.

Недавно, в детстве, (Танька даже помнила до сих пор, из-за каких именно пустяков), сердцу однажды стало приторно-сладко, словно оно сахарное, и она нырнула в бездонную ночь, и бродила по городу – никто не заметил, как она ушла.

Хлестал дождь, и ветер бушевал такой, что деревья грозно бились о подставленные под них крыши, стонали птицы, грохотали тучи, сыпались багряные молнии. Танька промокла, выбилась из сил – и тем ей было веселее! Она знала, где её дом, он ещё существовал, и она могла вернуться. Зато поверхностное неблагополучие создавало контраст носимой внутри благодати и позволяло вполне ее ощутить. Таня даже не заблудилась и незамеченная вернулась домой под утро.

Крошечная разница, которая все-таки существовала в этот час между беспредельной тоской серого камня, на котором она сидела, и ее собственной бесприютностью на этой лестнице под дверью воспитателя, и была теперь жизнью. Танька даже наслаждалась – небезысходностью отчаяния.

С того дня тёмные восковые глаза часто встречали ее, и провожали, и звали на новое свидание.

Огромный зал, сцена, как корабль, особый, праздничный, звенящий, золотой свет люстры, глянцевая программка. И несколько минут, когда все пространство заполнял только Машин голос…

Нарядные зрители, целая толпа, аплодировали сестре. Таня не понимала, наяву это или во сне, голова кружилась от удивления и света. Она закрывала глаза, открывала и видела настоящую свою сестру в ее белом платье. Казалось – это не может быть то самое платье, которое висело в шкафу. И не может быть та самая Маша. А Володя за фортепьяно совсем не был похож на неудачника, Таня теперь удивлялась, как он мог так думать о себе в ту новогоднюю ночь…

Она подошла к сцене и подала Маше нарциссы. Но никто из публики не увидел и не догадался, что они сестры-близнецы.

Воспитатель живёт в том же городе, что и Танька. Он просыпается под ту же капель, перезвон и чириканье воробьев. Ходит под тем же пронзительно ярким небом. Ей странно – как же он не замечает ничего? Если бы он только увидел кроткий дождь, нежную водяную дымку, блестящие лужи, ломкие нарциссы, он бы понял, он бы не мерил любовь шириной бёдер… Нарциссы после концерта толпятся на фортепьяно у Маши.

Своей хрупкостью они ранят Алёну. Красота неизбежно внушает сожаление. Каждая черточка напоминает о неумолимости времени, о том, что еще миг, и она пропадет… Совершенная форма так же обречена на гибель, как и всё остальное, несовершенное, вот что странно…

Прямые стебли с хрупкими позвонками, прозрачные цветы с причудливыми лепестками – зыбкими, как самый ранний час рассвета, и неправдоподобный аромат… Всё это не подходит для безобразной смерти. Но нарциссы увядают почти сразу же! Цветы, должно быть, не знают о неизбежной гибели, такая красота не сочетается с обреченностью. Или они не увядают, как и не живут? Они – иероглифы, знаки невыдуманного мира?

– Я сидела у тебя на лестнице, – призналась Таня воспитателю.

– Зачем так глупо терять время? Если ты хотела встретиться, нужно было позвонить и договориться, как делают умные девочки, – пожал он плечами.

– Но ведь я не знаю номера твоего телефона…

– Так запиши.

Она бережно занесла в книжечку код настоящего мира.

Танька осталась дома одна. Ей стало радостно. Она придумала, что делать!

Читать дальше