Наталия Гилярова - Неигра

– Кто это? – взволнованно спросил Дроссельмейер.

– Это Антон. Он здесь живет. Наверное, он немой.

Дроссельмейер горестно вздохнул.

– Жаль парня.

Павлина – поэтесса. Огромная, серьезная и молчаливая. Танька сначала испугалась, Павлина напомнила ей директрису из ее школы – смурную и грозную. Но Таня ошиблась, у Павлины голос – мягкий, каждое слово она начинает произносить тихо, а заканчивает – еле слышно. Волосы ее покрашены в белый цвет и уложены причудливыми кудрями, губы покрашены в ярко-красный, а платье черное до пят, все в огромных сине-сиреневых цветах.

Она очень ласково встретила гостей и пыталась вытереть промокшую насквозь Буку розовым полотенцем, но Бука с грозным рыком забилась под пухлую кровать.

Чисто и нарядно, не саламандровский уют – да он и невозможен нигде на свете кроме – но все же чай с пряностями и множество красивых диковинных вещей.

Когда уже поговорили об искусстве, о том, какая у Таньки талантливая сестра, и пожалели бедного Кукольника, Павлина сказала:

– Чуть не забыла. Югославские ботинки. Совершенно случайно. Примерьте, пожалуйста. Не могу спокойно видеть, как у вас промокают ноги.

Может быть, слово «подарок» произошло от «да»? По смыслу «подарок» – и есть признание, приятие, Танька догадалась об этом. В подарках, даже в их неловкости, наивности и неуместности – живительная сила. Радость дарения – странная, неожиданная и совершенно подлинная. Возможно, самая подлинная, самая близкая к Радости настоящей, которая где-то безоблачно, свободно, в единственном числе существует.

Таня на ощупь нашла себе отдушину. Не смея мечтать о Дроссельмейере, она всё же хотела подать ему знак своего присутствия. Сделать пусть незначительный, но не совсем обыденный жест – протянуть руку с подарком. И хотя бы на время, которое занимает движение руки, спастись от досадных пустых фраз, от умолчаний…

Первым подарком стала коробка голландских акварельных красок, непочатая, давно хранимая среди игрушек и книжек. Для графа де ля Фер сойдёт и старый ленинградский набор акварели с изъеденными кисточкой самыми упоительно яркими цветами в корытцах.

– Какие оттенки! – оценил Дроссельмейер, перебирая ладные пухлые тюбики, – такими хорошо писать тело, со всеми нюансами и рефлексами.

Он берёт что-либо из ее рук, смотрит, улыбается, произносит слова… И в этих простых действиях – нечто значительное, сокровенное. Это ощущение заставляет щеки пылать и дрожать – протянутую руку. А потом Танька еще долго не смеет произнести слово, прячет непонятное наваждение от него же, произносящего формальные слова благодарности…

Так как Дроссельмейер остаётся существом неведомым, Таньке трудно угадать, чем угодить ему. Пустячки, которые она находит и дарит, быть может, совершенно не нужны ему и бесполезны? Она не знает.

– Привет. Все собираюсь поблагодарить тебя за тот вечер – когда у вас был день рождения. Ты настоящая сирена. Морская.

– Маша любит, когда ее называют пантерой, а не сиреной.

– А, Танька? Почему всегда дома ты и никогда Маша?

– Просто она очень занята.

– А что там у тебя в кулачке? – Дроссельмейер глядит с любопытством.

Танька вытягивает руку как можно дальше, чтобы как-нибудь случайно слишком не приблизиться к нему, и не смеет поднять глаз.

– Это вам.

На ладони лежит фарфоровая статуэтка, та самая. Дроссельмейер улыбается, вертит игрушку двумя пальцами.

– Что это?

– Это настоящая, старинная. Она ведь немножко похожа на вашу Венеру?

– Я поиграю и отдам тебе.

Настала новая весна.

Дедушка-саламандра щеголяет в перешитом Алёной бежевом костюме, элегантных ботинках и шляпе с лентой. Улицы свежевымытые, все в лучах. Чтобы выглядеть взрослее, Танька носит странную прическу – пучок на затылке.

Она ещё одну вечность не видела Дроссельмейера. Жаркий очаг – со своей хранительницей, древней и породистой, доброй и сильной саламандрой, а Дроссельмейер – невесть где, он может быть застигнут ветром и дождем как раз когда в доме особенно уютно, покойно, благодатно. Холод, пыль, шум, тоска, липкая манная каша, несчастья, обиды, страхи, болезни – а он один… Он даже не попрощался.

Танька очень сильно тоскует по настоящему миру. Не то, чтобы уже меньше в него верит. Мир существует! Но слишком трудно найти его, невозможность надежды все плотнее. Танька даже лицом осунулось, и дедушка-саламандра купил для неё витамины.

А у Маши все прибавляется пудр и румян на зеркальном столике, и она не хочет выступать в прошлогоднем белом платье, грозится выйти на сцену голая, если ей не сошьют новое модное.

Танька лежит в жару. На кровати вперемешку валяются капли и пипетки, таблетки и аэрозоли для горла, книжки-кубики, мандарины… Тут же рядом громоздится фортепьяно, Маша и студент репетируют и ссорятся.

Наконец он хлопнул крышкой инструмента и убежал.

– Урод, кретин… – бормочет Маша, и, как всегда, нельзя понять, смеется она или сердится.

– Знаешь, почему я простудилась? Целый день ходила по каким-то незнакомым переулкам. Было холодно, и воды по колено. Я искала его дом. Я ведь не знаю, где его дом.

– Отчаянная девушка! – Засмеялась сестра.

– Он говорил однажды, что у него под окном – парикмахерская. Парикмахерских так много, они везде… Неужели я никогда больше его не увижу?

– Прикольно, – удивилась Маша, – что бы ты сказала ему, если бы нашла?

– Не знаю.

– Но вообрази. Вот дом, подъезд, квартира. Открывает его сварливая соседка, ты заявляешь дрожащим голоском, что пришла к прекрасному художнику, она указывает на его одухотворенную дверь. Ты входишь в очаровательные апартаменты… Что дальше?

Призрак движется, задрапированный в грязную серую одежду, он приближается и приближается, с пустыми ведрами в руках. Вот он уже стоит, поставив ведра на тротуар, и дедушка говорит с ним. Дроссельмейер рассказывает о своих несчастьях: завалил экзамен по «натуре», пережил настоящее отчаяние, потерял веру в людей и по-прежнему красит почтовые ящики.

– Мне уже двадцать девять лет! И ни кола, ни двора. В любой момент я могу очутиться на улице, быть выгнанным отовсюду. Ведь и это, – он пнул ногой пустое ведро, – из милости.