Наталия Гилярова - Неигра

Однажды Кукольник привёл ее под Долгорукого и угостил взбитыми сливками.

– Ты любишь цукаты? – спросил он.

– Да.

Он улыбнулся и галантно угостил ещё цукатом со своих сливок.

– Спасибо, – сказала она.

Распахнуты балконные двери, за ними догорает закат, пронзительно перекликаются ласточки, носясь над крышами. Все собрались у очага. Позвякивают ложки в чашках, а залетная оса сонно жужжит над вареньем.

Маша зевнула и потянулась.

– Скоро в школу… Надоело фортепьяно, надоела вся эта чепуха!

– Певица должна быть образованным человеком, – укоризненно покачал головой старик-саламандра.

– Ненавижу диезы и бемоли, бекары и синкопы, все до единой нотки, – небрежно и лениво роняла слова Маша, – женщине, дедушка, ничего не нужно, кроме счастья в любви. Правда, мама? Как будто ты сама не знаешь?

– Кое-что об этом знаю. Ну и что?

– А то, что Танька красная как помидор! Ей пора замуж. Поженила бы ты их с Лешенькой – и спокуха. Всем хорошо. Посмотри, ну чем она не невеста? Взрослая девица, и жених у нее есть, и фортепьяно нет, так за что же ей страдать?

– Кукольник – жених? – робко переспросила Алёна.

– А кто же? Я бы, мама, на твоем месте поспешила, от греха подальше. Будут они жить-поживать, добра наживать, и умрут в один день, вот увидишь. Нечего, мама, мучить ребенка. Это мой тебе дочерний совет. А ты поступай, как знаешь.

– Таня, если вы с Кукольником решили, когда ты вырастешь, пожениться, почему он ничего не сказал об этом мне и дедушке? – возмутилась Алёна.

Танька поникла. Если бы Кукольник был Дроссельмейером, всё было бы иначе. Она молчала.

– Алеша – хороший, воспитанный молодой человек, – покачал головой дедушка, – Маша балованная и смеется!

Как будто мама, сестра, дедушка, сама Танька и её Дроссельмейер – в светлой, оранжевой, ситцевой, благоухающей, сказочной комнате. Старик-саламандра подает Дроссельмейеру чистые накрахмаленные простыни – только что из прачечной. У Дроссельмейера лицо сияет, как смесь воды с солнцем… Танька счастлива. Но этот сон – несбыточный. Танька чувствует, что это так, но почему – не понимает.

Кукольник ведь так любит чистые простыни, ухоженные комнаты, благоустроенную жизнь. Он ради всего этого готов был жениться на Павлине, как Босх. А дом с саламандрой отвергает. Пусть ему безразлично счастье Таньки. Но как же он сам станет счастливым? Наяву он всегда говорил не о том:

– Я мог бы подождать, пока ты вырастешь. Но тогда мне многого не хватало бы.

Танька молчала.

Она видела, что он испытывает нежность к некоторым предметам. Этюдник, тюбики, палочки, флакончики, дощечки, холсты и кисти у него зашкурены и протерты – ни единого нескромного пятнышка, выбившейся ниточки. Картины его – неизменно гладкие, блестящие, с уравновешенными композициями, без сумбура, смещений, свечений, волнующих и запутанных линий – необъяснимых причуд других художников. Обычные натурщики с редкими именами Адам и Ева под узнаваемым деревом со змеей на ветке завтракают яблоком. Ждут, наверное, когда высохнут купальники.

Танька наблюдала, как почтительно Кукольник обходится с бронзовой Венерой, правильно пользуется всякими растворителями, кистями и губками, и завидовала этим вещам. Как жаль, что он не умеет так же бережно обращаться с розовеющим небом, запахом крапивы после дождя, нежной водяной дымкой над городом, прекрасными блестящими лужами, и с нею, с Танькой. Очень жаль, что он – не Дроссельмейер.

Куклы Кукольника – аккуратные, нарядные. В их кукольных головах порядок. Они знают, что предназначены для игры, знают правила этой игры. А Танька не знает.

– Надя мне очень близка – но не как ты. К тебе у меня нет того особого чувства… А с ней мы – одно и то же. Она такая цветущая, такая пышная блондинка. Я чуть не изменил тебе с ней!

Танька сочувствует ему – из-за неё, маленькой и глупой, он лишился пышной и белой Нади. Она считает себя виноватой.

Как будто Дроссельмейер говорит:

– Как это просто – быть счастливыми. Только любить. Только жалеть.

Целует нежно, как дедушка-саламандра.

Опять – несбыточный сон. Сны эти просто преследуют Таньку. А наяву не неё глядит стертое бронзовое лицо, и Кукольник поучает:

– Как твои успехи в школе? Ты удивляешься, что я спрашиваю? Но я люблю умненьких девочек. Посмотри на свою сестру! А тебя что-нибудь интересует? Ты думаешь, любить – и ничего больше не надо? Нет, нужно еще развиваться, как личность. Ты по-прежнему восхищаешься графом де ля Фер и ненавидишь миледи? Я займусь твоим эстетическим воспитанием.

Для начала воспитатель дал Таньке книжку Гессе. Называлась она «Степной волк». Таня подумала, что это вроде «Кутенейского барана» Сетон-Томпсона, про животных.

Новогодние дни – дни надежды, очищения и радости, выраженной в круглых елочных шарах. Дни, когда так легко верится, что прошлое – не более чем сон, а теперь наступает ночь бодрствования, за ней – утренние дни неподдельной жизни, и весь морок, все непонятное и страшное, нежеланное и чужое, можно, как прах, отрясти от своих ног…

Этой ночью мир ласкается к ребенку, осыпает его подарками, диковинками, и дает таинственные обещания, свечами и лампами гирлянд вызывая неясные предчувствия столь же красочно озаренного каким-то иным мерцанием будущего. Праздник навсегда остается священным, таинственным, желанным. И взрослый еще верит, что новый год – совсем иное время, чем растрепанные ошметки старого.

Танька думала, они с Дроссельмейером пройдут обряд надежды, очищения, просветления – переживут полночь и там, за ней, найдут, наконец, свой желанный невыдуманный мир…

Но воспитатель не пришёл.

Танька сидела под елкой, зажигала бенгальский огонь, пила праздничный чай с печеньем, слушала полночный бой часов. И перевешивала игрушки. Был один шар, разрисованный звездной ночью и искрящимся снегом, и чем дольше на него смотришь, тем темнее, синее, загадочнее ночь. И всю свою ночь Танька пристально разглядывала ту ночь, другую.

А за фортепьяно сидел Машин аккомпаниатор. Он пришел и принес елку, когда Маша уже уехала на белой машине. Алёна была в театре, и они ставили елку в ведро и увешивали игрушками втроем – дедушка-саламандра, аккомпаниатор и Таня. Под елку гость положил удивительное расписное зеркальце-складень, и еще с подсветкой – для Маши, а Таня – рисовальный альбом в переплете с тиснеными домиками и башенками для своего воспитателя.

Дедушка обошел елку кругом:

– Как красиво, как хорошо, какие игрушки!

И ушел спать.

Аккомпаниатор удивился, как громко дедушка заводит наручные часы. Потом сел на свое обычное место за фортепьяно и тихонько стал наигрывать рождественские мелодии из «Щелкунчика» Чайковского. Потом он как будто заснул, пристроив щеку на первой октаве. Проснулся, принялся за «Вальс цветов», но не доиграл. Подошел к елке.

Читать дальше