Михаил Жаров - Капитал (сборник)

Проснулась перебродившая за пять монашеских лет сила. Екатерина обезумела. Стало ей Михаила мало, и она начала обращаться в разных дев и сутками соблазнять бойцов роты.

Бойцы опаскудились, наплевали на революцию и войну. Гибла рота не по дням, а по часам, и тот же Михаил, получив приказ от командующего фронтом, выдвигаться, тянул время, лишь бы дольше любить Екатерину.

Однажды, мучаясь тяжёлым винным похмельем, когда сердце бьётся навзрыд и вопит истошно совесть, он пошёл проститься с Екатериной, но она, плюясь в него, сказала, что никого не отпустит, раскрыв себя, кто такая.

Цыганка вынула кипятильник из одной кружки, которая выкипела уже почти до дна, и вставила его в другую.

– Она каждый день переходит из свиньи в свинью, и никто не угадает, в которой свинье она сегодня. Катя ненавидит мужчин и изводит их до смерти или обращает в собак.

Я улыбался на цыганские сказки, но душа замирала и верила.

– Хочешь сказать, что Аня и Лиза – это одно и то же? – спросил я.

– Не знаю, как назвалась Катя для тебя, но учти, что приходить она умеет и двумя разными, и десятью, и сколько ей вздумается.

Цыганка, не спросив у меня разрешения, закурила «Приму».

– Мы служим ей, кормим. До нас служили другие. Меняемся. Всё про неё знаем. С полуночи до пяти утра она ходит человеком. Ты проверь сам. Забеги в свинарник в пять часов, но сними перед этим крест, чтобы она тебя не почуяла. В пять часов она слабая, у неё время обращения. Ты увидишь настоящую Катю.

Дверь от сильного рывка распахнулась, и на пороге выстроились свинарки.

– Ты, кобла несчастная, что так долго?! – крикнули моей цыганке.

Она схватила кружки, уронив одну и залив чифиром стол.

– Или хорошо живётся тебе? Быстро вышла!

Я остался один и не понимал, за кого боюсь больше, за цыганку или за себя. Крестик! Схватился за грудь – на мне… Не буду сегодня его снимать.

Ночью назло стали пороситься аж три свиньи. Мне пришлось сообщить на КПП.

Сидел потом, смотрел на дверь и каждую минуту проверял крестик. Вдруг оборвался?

В четвёртом часу услышал шаги. Дверь открылась и на пороге встала одна из цыганок, но не моя. Она внимательно поглядела на меня и, ни слова не сказав, вышла.

Без пяти пять. Холодными пальцами я снял крестик.

Около свинарника встретилась стая. Мухтар впереди. Я замахнулся на него прутом, и он вдруг заскулил и пополз ко мне на брюхе.

– Что ты, Мухтарушка? – дребезжа голосом, сказал я и погладил его.

Екатерина жрала громко. Давясь, блевала и жрала опять. Не человек и не свинья. Вытянутое лицо с ноздрями кверху. Изо рта наружу зубы, которые разгрызут кирпич. На коротких пальцах, будто напёрстки, жесткие наросты.

– Ага, вот ты! – невнятно сказала она, роняя непрожёванные макароны. – Подходи, целуй.

Я уронил прут.

– Подбери! – усмехнулась она. – Отхлещешь Мухтарку за то, что плохо тебя прогонял отсюда. Чего молчишь? Здравствуй!

Я не мог говорить. Казалось, что если произнесу хоть слово, то истрачу последние силы и упаду.

– Молчун! Я тебя мужчиной сделала, а ты – тьфу! – она плюнула в меня макаронами.

– Прощай… – выдавил я и качнулся к выходу.

– Стоять! – рявкнула она. – Всё равно никуда не денешься. Я тебя давно, с первого дня прокляла. Со мной не останешься, превратишься в собаку. Уяснил?

– Да…

– Всё, иди. Дай поесть.

Я бежал к лестнице на чердак и со мной собаки, заглядывая мне в лицо, мол, ну как там?

Главное, чтобы были на месте спички. Своих-то у меня нет, я не курю. Забрался на чердак, посветил телефоном. Спички!

Не описать, какой это ад, когда горит свинарник. Поросячий визг рвёт воздух. Кровь в венах мёрзнет, леденеет.

Я стоял на коленях, рыдая в голос.

Прибежали с зоны люди и принялись сшибать с дверей замки. Кто-то отчаянный пробрался внутрь, и после этого на улицу хлынули поросята, дымясь и роняя с себя искры и хлопья огня.

Я подполз к одному поросёнку, который упал в сугроб, и сугроб под ним шипел. Почерневшая шкура на боку поросёнка лопнула, в трещине белел жир. Неуклюже двигая головой, хрюн пытался лизать снег.

Надо мной встал мужчина в пятнистой форме. Я задрал лицо и прокричал ему:

– Это я поджог! Что хотите, делайте! Бейте, сажайте!

Почему-то крик у меня получился слишком грубый, и слова прозвучали скорее в моём мозгу, нежели вслух.

Мужчина пнул меня в челюсть и выругался:

– Не лай, псина!

1.

Зиме приелись русские, ушла она воевать в другие страны. Было это недавно, и сейчас она так делает каждый год.

Без материного пригляду февраль ради озорства грел землю до корней. Посулами весенней любви растревожил он вербы, и те, богохульные, забыв церковный календарь, бойко распушили почки.

Подобно вербам, распушив хвосты перед котами, бегали пьяные от тепла кошки. На мордах собак читалось: «Где тут наши собираются?» – и спешили они, радостно оскалив пасти, на свои грязные свадьбы.

Февраль взбаламутил всех тварей и забыл ждать того, что мать вдруг вернётся и заставит наверстывать холода до посинения, без сна и покоя.

Зима, и правда, вторую неделю рвала американцам электрические провода и гудела в трубы каминов: «Ууу, суууки!» На немцев она устроила снежный авианалёт, мол, помните? Злая ходила по Европам и сопела себе под бабий-ягий нос: «Кто тут у нас? Италия… Тепло ли тебе, девица?»

2.

По сухому нагретому асфальту шёл в город солдат срочной службы Павел Столбов, ротный почтальон. Слишком русский из-за картофельного носа и маленьких глаз-чесночинок. Слишком зимний из-за бушлата и шапки.

Его обогнала девчонка на спортивном велосипеде, чуть-чуть взрослее школьницы. «Нормальный велик, – подумал Павел, – на таком я бы за пять минут добирался до почты».

Тот же велосипед обогнал ещё раз. «Откуда она берётся?» – Павел оглянулся посмотреть, где и как можно успеть сделать круг. Позади в даль тянулась загородная дорога, обросшая по обочинам хилыми кустами и редкими ёлками. Павел ахнул! Девчонка уже, не спеша, ехала за ним, следила. Чокнутая! Смотрит из-под козырька кепки. В розовом костюмчике, белых кроссовках. Не понятно.

На почте он получил стопу писем и, не медля, нашёл, конечно, те, что для него. Сразу два. От матери и Ирки. Первое прозрачное, второе – с затемнением.

Да! Во втором лежала сотня. Ну, Ирка! Ангелок-хранитель. Не про неё злопыхает армейский фольклор, в котором девичье племя расписано гаже, чем в трактатах святой инквизиции или блатном шансоне. Ирка – в точности героиня сказок Роу, готовая плакать по жениху до конца фильма.