ЛюдМила Митрохина - Уроки тьмы

Боготворю вас, женщины города мёртвых царей, мысленно глажу ваши загрубевшие руки со вздутыми венами, которые вы со смущением убираете с чужих глаз, усталые сгорбленные спины, которые вы не имеете сил выпрямить, натруженные ноги с болящими косточками, которые вы прячете под длинными юбками и брюками. Как близки мне ваши глубокие печальные глаза с алмазным блеском и веки, испещрённые морщинками, не раз наполнявшиеся горячей влагой раненого сердца. Падаю ниц пред вами, пред вашей стойкостью и самоотречением, пред вашей силой и слабостью, мудростью и наивностью, пред вашей прозорливостью и простотой. И я – подобие ваше, зеркальное отражение, ваша тень и двойник, затерявшийся в лабиринтах каменных петербургских домов.

Для ощущения жизни, пусть даже самообманного, хватаюсь за всё, что таит в себе хоть толику творчества. Быть своим в искусстве – поздно, не быть хотя бы около – невозможно. Вот и кручусь как верный брошенный пёс вокруг недоступного, притягательного знакомого запаха, поскуливая от тоски по чему-то утерянному, живущему в подсознании, и безмерно прекрасному.

Вся остальная жизнь – бег на одном месте в никуда.

Откуда это упорное ожидание любви в преклонные годы, когда и смотреть-то на себя в зеркало неловко? Если раньше любви требовало молодое тело, то сейчас её требует душа. Душа прозрачна, неуловима, мечтательна и свободна. Это она жаждет встретить такую же любовь, невесомую, парящую в пространстве её грёз, чтобы утонуть в ней всем своим счастьем до забвения… не тревожа усталое тело.

Что это? Неудовлетворённость, коварная игра мозга или суть человеческая?

И всё же прекраснее всего на земле – музыка. Велика её магия, язык её понятен всем живым существам. Её многоликость потрясает – она необъятна, беспредельно расточительна и великодушна. Откуда в человеке таится такая гармония звуков, каким образом зарождается божественная мелодия в нём?! Тайна для меня. А слова – вторичны. Словами воздействуют, играют, любят и убивают, запутывают и обвиняют, возвеличивают и уничтожают. Слова неразрывно связаны с противоречивым мозгом – источником слов праведных и неправедных. Никто не знает, слушая слова, где правда, а где ложь, и где их золотая середина.

И всё же прекраснее всего на земле – музыка!

Ах, эти сборные вернисажи двадцать первого века!

Какой получается восхитительный винегрет из безумного хаоса трепещущих мазков, притиснутых вплотную картин, старающихся перекричать друг друга и цветом и формой. Стены, увешанные картинами, напоминают огромные цветные лоскутные одеяла, от которых рябит в глазах. Приходишь в унылое состояние от невозможности сосредоточиться на чём-либо одном, от непонятного восторженного ажиотажа вокруг сбитого в кучу пятноцветья. Вглядываешься в толпу с броуновским движением, со вспышками фотоаппаратов, с людьми, позирующими около картин, и начинаешь понимать, как этот праздник дифференцируется на множество подпраздников каждого творца, крутящегося около своего детища в окружении своей группы малочисленных поклонников. Открытие кишит народом, а потом… пустота в залах, а после… забвение картин.

Торопимся заявить о себе, а в результате успеваем только наследить, оставив свои отпечатки пальцев на стекле вечности до первого дождя.

Почему невозможно жить вместе, не поглощая друг друга, не вламываясь своим «я» в сокровенное пространство другого? Зачем навязывать свою скуку, как нечто достойное внимания, с требованием разделять её и наполнять всё равно чем, а лучше жизнью другого? От праздной скуки возбуждается нездоровое любопытство к телефонным разговорам, подозрительность к речам и молчанию, уходам и приходам. Лавина внезапных выплеснутых непонятных обид преследует тебя как собственные грехи, терзая душу. Ты становишься виноватым за другую, изжитую не тобой жизнь, за то, что, по громогласному мнению скучающего, у тебя что-то происходит совсем не нужное, наполненное не теми делами, не теми заботами, не теми стремлениями и ценностями. Расстояние сближает – физическая близость разобщает.

Вот уже почти год каждый божий день в разное время раздаётся странный телефонный звонок. В поднятой трубке ни голоса, ни шороха, ни звука. Молчание в трубке долго не длится, обрывается гудками. Регулярность таких звонков настораживает. Неизвестность тревожит. Начинаешь представлять нелицеприятные картины, вспоминаешь дневниковые записи Ольги Берггольц об ужасающем молчании в телефонной трубке, после которого раздавался звонок в дверь и человек пропадал навсегда. Реже приходит на ум что-то из области романтических отношений, забывая о годах и поседевшей дурной голове.

Ремонт в доме – это переворот в сознании, переосмысление прошлого, вал нежданных разбуженных чувств, провал в глубокие тайники памяти, возврат к необратимому, преодоление собственной захламлённости и ненужного скарба, стремление к свободе, к разрыву прошлых цепей и бегу к новым. Какое наслаждение выбрасывать останки прежней жизни, не оправдавшие надежд, топтать их мысленно и воочию ногами, горько прозревая через своё обретённое песочное счастье. Ворох ненужных вещей, поглощающих запылённое пространство протечных комнат, давил многолетним грузом на психику, ослабляя дух и тело, скрепляя хрупкими узами союз, испещрённый сердечными рубцами пережитого. Правда безжалостно сверлит сердце, выкручивая руки застарелой сонной Привычке. А Привычка по привычке равнодушно закрывает глаза на Правду, стараясь из последних сил сохранять душевное равновесие, сберегая битые Правдой больные нервы. И на это мазохистское «благоустройство» мы кладём всю жизнь!

Откуда эта нелепая безотказность в выполнении людских просьб, звучащих для меня как приказ свыше? Не умею отказывать в лоб. В результате чужие проблемы облепляют, начинаешь увязать в них с головой, тратить уйму времени и сил на их разрешение, получая заслуженно незаслуженные словесные оплеухи. Не вырваться из плена жалостливого участия, не изменить свою натуру. Легче сделать, тяжелее отказать. Может, это синдром неустойчивых к просьбам взвинченных нервов после болезненно пережитых отказов детства?

Жадность впечатлений тянет усталое тело с ноющими ногами по кругу своих сомнительных щедрот к заманчивому возбуждённому шуму, к восторженной шевелящейся толпе, к ярким краскам непонятных конструкций, к ритму непривычной, не твоей, жизни, к скорости речей и оборванных непонятных мыслей, к бесцельной устремлённости поиска настоящего в сиюминутном. Заняты глаза – они смотрят, заняты ноги – они ходят, заняты руки – они держат, только голова пуста до звона в ушах. Жив лишь страх отверженности, неприкаянности постыдной старости, неэстетичности дряблого тела, ненужности тебя этой, выстроенной суетным тщеславием, жизни.