ЛюдМила Митрохина - Уроки тьмы

Зачем я вам, человек с другой планеты, познавший успех и признание учёного в точных науках, достигший своей заданной цели, уставший от её закаменевшей неподвижности и бросившийся очертя голову в реку, текущую вспять к неопределенности чувств, противоречивости мыслей, к эмоциональной распущенности и буйству фантазий? От великой скуки ли эта блажь или от выработанного жизнью стремления к исследованию нового, а может, прихоть и тоска по тому, чему лишила вас жизнь, – искусству? Но и здесь вы слишком рациональны, пытаетесь выстроить в стройные теории неудобоваримое, спонтанное и бушующее. Творческую фантазию вы олицетворяете с бесконечной величиной, пытаясь синтезировать трансформацию её образов, вычислить математическую закономерность её завихрений, вложив в заданные вами интегралы непредсказуемый процесс эволюции искусства. А чуткое искусство подобно воде, оно способно принимать любые формы, создаваемые временем и природой, которым подвластны только безумства человеческих фантазий и гармония мира.

Люблю ритм будней, ветреную погоду, дожди, солнце сквозь тучи. Предпочитаю ожидание праздника, чем праздник как таковой. Именно в праздники с шумящей, воспалённой от принятых градусов, суетной толпою особо остро чувствуется одиночество и какая-то искусственная бессмысленность происходящего. Хочется закрыться на звуконепроницаемые двери, забыться в тишине, отдавшись говорящему безмолвию мыслей, незримо наполняющих пространство твоей комнаты.

Всё, что есть в настоящей жизни, что было в прошлой, что будет в будущей, написано на древних скрижалях, расшифровано в библейских рукописях и закодировано в нашем подсознании. Но человек не желает это читать, видеть и понимать. Он хочет открывать заново для себя то, что уже открыто и познано. Более того, он с графоманским упоением делится избитыми истинами с другими, ощущая себя первооткрывателем, упиваясь собственной исключительностью. Что за неведомая сила заставляет нас марать бумагу, издавать книги, публично выставляя напоказ давно известные времени умозрительные трактаты?

Зачем искажают произведения классиков, трактуя их на современный лад, выхолащивая из них живое трепетное ушедшее время, вырывая сокровенную истину из родной плоти, перенося её обглоданный скелет в настоящее, полагая, что этот факт потрясёт наше сознание? И нас действительно потрясает, но только сама бездарность переноса идеи, неверие в способность человека принять и понять суть произведения в своём исконно первоначальном виде, применяя её к себе. Надевая на скелеты образов того времени грубую шкуру наших техногенных дней, мы создаём искусственную ложную пространную среду, где нет достоверности, правды, да и самой идеи. Ещё хуже – выискивая то, чего и в помине не было у автора. Тяжёлый осадок остаётся от этих «хирургических» опытов над авторским словом. А нас, современников, будто и не было вовсе в этом бурлящем потоке утекающей жизни.

Приходит ночь, а с ней – долгожданное единение со своими мыслями, с осколками прожитого дня, которые зацепились острыми рваными краями за живую плоть и начинают болезненно царапать сердце, бередя чуткую душу. Небо нависло серой безысходностью, не давая солнечной надежде ни малейшего шанса выглянуть из-за плотной завесы монолитных туч, похожих на налитые слезами гигантские небесные веки. В этой ночной тишине высвечивается правда происшедших за день событий, спадает с глаз пелена ложной важности и значительности поступков. Расплата за слова и действия этого дня придёт в своё ответное время. А пока можно бесцельно парить в эфемерном потоке какого-то призрачного ночного существования, с наивной уверенностью в бессмертии собственного «Я» и бесконечности отпущенных дней.

Проклятый радикулит! Уже не будет той лёгкости, как было, ни-ког-да. Смотрю на разных людей – некрасивых, толстых, тонких, сутулых, старых, пожилых и молодых, прикидываю в уме: а что, если мне вдруг предложат быть кем-либо из них, переселиться в их тело, иметь их руки, ноги, животы и всё остальное, что мне у них так не нравится, но при этом я стану ходить? Ходить свободно, не задумываясь, куда поставить ногу, как опереться, как повернуться, как удержаться, как, чёрт возьми, не показать свою немощность. И я начинаю мысленно перевоплощаться то в толстую кривоногую женщину, то в сухого бойкого старичка, то в накачанного молодого парня с неприглядным лицом. Примеряюсь к их здоровью. Сомневаюсь, выгадываю вариант получше, как будто мне и взаправду это предложат. И мысленно… соглашаюсь быть ими. Только бы ходить!

Образ счастья трансформируется с годами. Что в молодости кажется незначительным, то с годами принимается за великое благо. Счастье в молодые годы предстаёт в сознании огромной непоколебимой глыбой, которая будет стоять вечно и за которую можно всегда спрятаться при невзгодах. А с годами от этой глыбы время начинает отсекать, как скульптор, всё лишнее. И только дожив до преклонных лет, когда время обтешет глыбу, пред тобой предстанет облик счастья из хрупкого небесного камушка, неуловимого и прекрасного, зовущего и манящего, прозрачного и звенящего, который невозможно взять в руки и удержать. Это и есть счастье.

Ничто в жизни не даётся без потерь – ни прозрение, ни любовь, ни сострадание, ни борьба. Всё внутри изнашивается, как притёртый залатанный механизм старенького автомобиля, которому уже не под силу каменистые дороги. Ему бы ровную спокойную дорогу для оставшихся километров, ласковые умные руки да немного хорошего бензина для сердечного мотора.

С годами ты делаешься живым прахом своего давно улетевшего в вечность времени. След твой – твоя душа, которая, быть может, останется жить на какое-то время в других, пока они живы. А потом… полное забвение. Вечно живут только гении и боги.

Бытиё моё органично переплетено с проблемами века. Всё терпимо, невыносимо и благостно одновременно.

Мы дожили до возраста наших матерей, боль которых воспринимали отстранённо умом, а не сердцем. Только сейчас понимаешь их мудрость и великодушие, их жертвенную любовь, которую они нам отдавали просто так из последних сил, находя в этом своё утешение. Теперь мы на их вечном неблагодарном материнском посту.

Тело со временем слабеет, но душа становится необъятной, вещей и всевидящей. Она видит то, что творится рядом и ещё более зримо, что далеко в необозримом времени. Душа парит над землей под небесным куполом белых облаков, переполненная благодарной прощальной любовью к земле и вселенской печалью.

Нерадостные события предчувствуешь нутром. Ну, а когда они, родимые, уже вошли в дом, начинаешь судорожно от них отбиваться, метаться, делать много лишних движений, лишь бы что-то делать, делать, делать… Потом какая-то тёмная сила, насосавшись отчаяньем, отпускает на покой на пару дней, чтобы дать полетать в заоблачном пространстве и выстроить в больном мозгу карточный домик счастья, который она безжалостно сдунет на третий день. Моё упорство её забавляет. Она хочет меня переделать, чтобы вместо тёплой плоти и трепетной души она ощутила в своих когтях лёд эгоизма и равнодушия, а ещё лучше – стала бы такой, как она – толстокожей, хитроумной, жестокосердной и рациональной. Такой, как некоторые, которые доживают до ста лет, оставляя потом на земле лишь увесистые, устрашающие мраморные или гранитные кладбищенские плиты, уподобляя себя фараонам, замурованным в пирамидах. Вот дерево живёт на земле не для себя – для всех: птиц, зверей, людей. Поэтому и после смерти оно сохраняет тепло – будь пнём, сухим стволом, срубом для дома или поленом.