Андрей Вейц-Ветер - Пламя в парусах. Книга первая

Фиал был невелик, а запал его успел прогореть лишь наполовину. На него толком и внимания-то не обратили; на подлёте один из дезертиров отмахнулся от этой скляночки, как от особо назойливой мухи. Это была его величайшая за всю прожитую жизнь ошибка. Фиал даже не разбился, но лопнул, расплескав золочённое содержимое во все стороны. И без того яркие бусины охватило пламя фитиля, и тотчас же они запылали аки раскалённый добела метал. Попали на доспехи и оружие, кожу лица и рук. И принялись жечь.

Дезертиры закричали; сперва от неожиданности и страха, затем от боли. Пробовали смахнуть с себя неведомое наваждение, но лишь сильней размазывали. Раскалённые капли тем временем зафырчали и заискрили; засвистели, будто сопровождаемые лютой трелью обезумевшего соловья, и принялись полыхать с каждым мгновением всё ярче и сильней. Проедали доспехи с той же лёгкостью, что и вода вымывает сохлый песок; оголяли кости.

Благо, продлилось это недолго. Секунды две, может три… не более.

В очередное мгновение всё – даже крики – затихло, всполохи прекратились, и поляну омыло вспышкой и грохотом такой силы, что в пору было поверить, будто это земля ответила грозовому небу своими собственными молнией и громом. Эти девятеро дезертиров исчезли. То, что от них осталось, уже нельзя было назвать телами. Не назвать это даже останками! Выкорчеванную в земле дымящую рытвину украшал вываренный и выплавленный шлак, на котором шипели, испаряясь, капельки дождя.

Ричард, как только эхо стихло, первым овладел собой и выпрямился. Скорее от шока, нежели от большой смелости, он оттянул полу жилета и показал ещё два флакона, притороченные к внутренней подкладке. Оба с тем же составом. Хотя сейчас ему как никогда ранее хотелось выбросить их ко всем чертям в чернеющее за клифом море!

После этого как-то вдруг резко – совсем не по-летнему – потемнело, а холод Призрачной, скрывавшейся где-то за тучами на небосводе, стал совсем уж замогильным.

Воцарилось донельзя напряжённое, тяжёлое затишье. Никто не смел шелохнуться.

Сам же Ричард, как только вспомнил, что язык у него во рту не только чтоб квас лакать, собрал всю волю, какая у него осталась, и крикнул: «Лучше бы нам на этом и закончить! Как думаете?!». Ну а в довесок к сказанному, чтобы ни у кого глупостей в головах не возникало, поднял очередной ненавистный флакон – тот, что поменьше, – и пыхнул трубкой, так, что аж искорки во все стороны прыснули беспокойными светляками.

Тут ещё и гром грянул, и ветер налетел. К хорошей драке погода не располагала.

Дезертиры после этого как-то совсем свой задор подрастеряли. Один за другим они оглядывались на своего командующего. Приказа ждали. Никто из них боле не помышлял о том, чтобы ринуться в бой или как-то там бахвалиться. Молчали все. Только дождь барабанил по влажной земле, да где-то в деревне ржала перепуганная шумом лошадь.

Командующий прочистил горло и смачно, с вызовом, сплюнул. Так, что и дураку стало бы ясно – проигрывать он не любит сто крат сильней самого заядлого картёжника. «Валим отсюда», – громко и отчётливо скомандовал он, и этим его словам даже истовый жрец какого-нибудь давно забытого, мстительного бога рукоплескал бы стоя, – столько ядовитой угрозы в них таилось. Дезертиры подчинились беспрекословно.

– Эй, главный, – подал голос Сэндел, что по-прежнему, с мечом на изготовку, стоял напротив Такеды. Эти двое выглядели так, будто и конец времён не стал бы им помехой, чтоб скрестить друг с другом клинки. – Мы что, уже уходим? А как же дело?

У командующего отрядом дезертиров разве что пар из ушей не валил.

– Делай, что тебе говорят, наёмник! – бросил он, не оборачиваясь.

– Ха, ну да, делаю, – просипел Сэндэл в ответ.

Он выпрямился, сломал боевую стойку, воздел лезвие своего могучего меча к небу и картинно рубанул в сторону, смахивая дождевую воду. Иронично воззрился на Такеду:

– Признаюсь, было довольно весело. Жаль, что нас прервали? – выдал здоровяк-наёмник, склоняясь в шутливом салюте. – Уверен, уже очень скоро мы снова свидимся!

С этими словами он полез куда-то за подкладку, выудил оттуда крупную медную монету, с мелодичным звоном подбросил её в воздух, поймал, чиркнул ребром о лезвие клинка, высекши искру, и бросило чаандийцу прямо под ноги.

– Это за беспокойство, – усмехнулся он и двинулся прочь.

Такеда взмахнул мечом, очертя в воздухе витиеватую дугу, упёр лезвие в стальную оковку и со всем почтением вложил клинок в ножны. Великий Кодекс требовал вознести мольбы о прощении тому оружию, коему пришлось пробудиться по недостойной причине. Красочное ритуальное возвращение меча обратно в лоно его ножен, – первый к тому шаг.

Остальное потом. Позже.

На брошенную монету Такеда даже не взглянул. Деревенские тоже стороной обходили то место, где она лежала в грязи, пока кто-то не пнул треклятый медяк в мутную лужу, где тот и скрылся с глаз долой. Никто в Падымках не него не позарился.

Ричард, когда дезертиры скрылись за ближайшим изгибом дороги, выдохнул так, будто из бочонка с забродившим игристым пробку вынули. У него аж в глаза потемнело, и, если б фиал с алхимическим ужасом не покоился у него в руке, – и он бы не боялся до чёртиков его случайно уронить, – так бы и завалился поверх оглушённого арбалетчика.

Ах да, ещё ведь тот арбалетчик…

Ричард удивлённо воззрился себе под ноги, пытаясь восстановить в памяти картину всего произошедшего. Бесчувственное тело дезертира и вправду валялось у его башмаков; его дружки, видать, подумали, что тот уже не жилец. «Ну и хорошо, что так, – решил про себя тот, старый Ричард, – который из Гринлаго, – прагматик и скептик, для которого всё имело свою цену. – Пленник уж наверняка сумеет что-нибудь интересненькое рассказать».

Бедняга застонал, вроде как попытался открыть глаза, и Пекарь хорошенько приложил его по лицу. Пускай ещё немного поспит, – впереди у него долгая ночка.

– …И вот, значит, стоит он с этой грязной, огроменной морковью в руке – землёй на пол крошит, – и говорит: «Со своей дочерью я как-нибудь сам разберусь!». И морковью трясёт так угрожающе, как дубиной! Я же в этот момент только-только в окно залезаю: вижу морковь, вижу дочь, красную с лица, как помидор перезрелый, и вижу, значит, этого её любовничка – который в ужасе на морковь таращится!.. Ну и решаю лезть обратно…

Дальше Ричард мог не продолжать. Местные и без того вовсю хохотали, пряча рты кто за ладонью, кто за рукавом, чтоб не так громко было. Ну как «вовсю»: насколько чистосердечно можно веселиться после того, как на глазах у тебя девятерых людей превратили в оплавленные головешки, а твоих родных и близких едва не предали ножу, – настолько и хохотали. Ричард же продолжал хохмить: где всамделишную какую историю расскажет, где приукрасит чутка, а где и целиком наврёт. Главное же, чтоб веселее было.