Андрей Вейц-Ветер - Пламя в парусах. Книга первая

Пока Ричард возился, Себастиан сидел в лодке напротив него, беспрестанно что-то перебирая в пальцах и бормоча. Молился небось – монах всё-таки. Чаандиец по-прежнему молчал, хотя в нём, при слове «оплата», зародился некий интерес, ну а лодочник… таких обычно называли: нем как могила. Хороший люд – по таким сразу видно, что неболтливы.

– От… зараза. Заело кажись!.. Ух, – Ричард надавил чуть сильнее, что-то лопнула, и шкатулка отворилась настежь. – Готово, монах! Фу, пылища.

И впрямь, из шкатулки, стоило его открыть, пахнула смрадом, но Себастиан тотчас же руками всё это развеял. Только запах странный остался, как в дождливый день.

Все трое заглянули в шкатулку. Там, в нише из синего атласа, лежало письменное перо исключительной, если не шедевральной, работы. Серебряное, с витиеватым долом для чернил, изысканным рубином посерёдке, и оперением – мягким, сделанным, по-видимому, всё из тех же серебряных нитей. Такая вещица без проблем представлялась в руке не просто высокопоставленного клерка, но, без малого, Императрицы; а уж от одной только мысли, сколько монет можно за неё выручить, голова шла кругом.

– И ты хочешь сказать, – у Ричарда в глотке пересохло, – что пожалуешь нам эту диковинку за то, что мы тебя с одного края острова на другой доставим?

– Именно! – Себастиан вёл себя так, будто слов «ценность» и «деньги» для него не существовало. – Оно мне ещё понадобиться для некоего дела, ну а после – вы станете его полноправными владельцами. Делите его как вам заблагорассудится. Ну что, по рукам?

Такеда и Ричард переглянулись, будто уже сто лет в обед как были закадычными друзьями. Чаандиец даже на миг утратил эту свою раздражающую невозмутимость.

– По рукам, – ответили они хором.

– Превосходно! – захлопал в ладоши Себастиан. – Вы об этом не пожалеете!

Неро Вандегард

Я хорошо помню то время – даже сам тот момент, – когда убедил отца устроить меня в военную академию. Я хотел стать солдатом, как и он сам; мечтал стать егерем . А о белолигийских егерях тогда ходило немало бравых легенд! Непревзойдённые разведчики, мастера скрытности и засад, асы в обращении с луком и арбалетом, диверсанты. Егерю могли пожаловать чин тысячника, даже если он из простолюдинов; платили довольствие как кавалеристу; нередко знатные рыцари избирали егерей своими оруженосцами.

От шести до десяти лет муштруют на егеря; набирают мальчишек и девчонок из числа первородных, годков девяти-десяти, чаще знатных, но и простецов, если подходят. Меня, благодаря отцу, взяли в одиннадцать; а после двух лет обучения, вернули в семью. Вновь разгорелась смута. Никс-Кхортемские кланы, говорят, сызнова взялись за оружие: впали в немилость у правящих господ, жгут прибрежные города, грабят торговые баржи, угоняют в неволю всех, кого выйдет захватить в разбойничьих набегах.

Вот только враки всё это! Вовсе не разбоем живёт земля призрачного снега!

Однако ж, заяви об этом кто, разве поверят? Меня, равно как и остальных юнцов, хотели отправить на границу. Там, дескать, обучение и муштра пойдут быстрее. Ну и, разумеется, ни я, ни отец, ни уж тем более мать не желали, чтобы моя стрела – случайно, либо же злонамеренно, – пролила хоть каплю кхортемской крови. Или и того хуже: от северянской хладокаленной стали пролилась бы моя собственная.

Мать надоумила, отец похлопотал, и вот меня вернули в семью, разорвав контракт и спалив его обрывки в жаровне. Помню я, – не мог тогда сдержать слёз. Слёз радости и одновременно горя. Пришлось мне свыкаться, хотя военный быт я по-прежнему уважал. Уважал почти в той же мере, что и – как я про себя их называл, – своих братьев по крови; невзирая на того, из каких кланов и родов те происходили. Все норды, кого мне довелось знавать лично, были как на подбор добрыми друзьями и верными товарищами.

И вот ныне стою я меж сожжённых домов моей родной деревни, а гвардеец треплет меня по плечу и повторяет раз за разом, мол, да не переживай ты, парень, это всё северные дикари, но ныне-то они свои клыки знатно пообломали. Говорит: больше сюда не сунутся.

И что прикажете мне думать опосля этих слов? Что чувствовать?..

Я глазам своим поверить не мог. Да в общем-то – и не верил! Смотрел на остовы разрушенных домов, на закопчённые пепелища, а каждый раз, едва лишь моргая, видел за закрытыми веками целёхонькие хаты, как раньше. Будто наваждение какое. Сон наяву.

Снова шагнул вперёд, но гвардеец одёрнул. Сжал моё плечо чуть сильнее. Велено ему было не пускать меня в деревню, пока отец Славинсон не уладит с комендантом, а я был до того потерян, что даже разозлится на него как следует не мог.

Голова болела. Дышалось как-то с трудом. Дрожали руки. Время от времени со щёк я утирал слезы, но те катились совсем без моего ведома, – словно бы так, проформы ради. Это всё шок; по крайней мере, думаю, именно шоком это и было. Я почти ощущал, как в голове, словно камешки в банке, гремят предположения одно нелепее другого; а над всем этим довлеют слова моего прежнего наставника Сайруса Абендена. «Беда, – говорил он, – всегда приходит не ко времени. Но вовсе не потому, что она такая сука. Нет. Просто ты в тот момент оказались к ней в наивысшей мере не готов». Во время моего обучения этот человек за мной вроде как приглядывал. То ли по просьбе отца, то ли чтоб из меня вышел толк, то ли по доброте душевной. Но он был прав, как и всегда: я оказался не готов.

Да и можно ли в принципе быть готовым к чему-то подобному? Едва ли.

– Гнерех!

– Да, господин десятник, – отчеканил гвардеец, не ослабляя хватки.

– Можешь пустить парня, это вопрос решённый. Пусть осмотрится.

– Так точно, господин десятник. Разрешите рассказать ему, что да как?

Молчание. То ли десятник кивнул, то ли головой покачал. Думаю, покачал.

– Так точно, господин десятник! – Отсалютовал гвардеец, развернул меня к себе и опустился на колено. – Ну вот парень, теперь всё по уставу. Ступай, сам на всё погляди. Особо там не копайся, а если чего найдёшь – не утаивай, а неси сюда. Всё понял?

Я кивнул, но, клянусь, это был самый тяжкий кивок в моей жизни.

Гвардеец утёр с моих щёк свежие слезинки, развернул лицом к пепелищам и чутка подтолкнул. Даже и не знаю, сдвинулся бы я иначе с места или так и остался б стоять, но, уже после первых пары шажков, ноги сами понесли меня вперёд. Домой, разумеется, куда ж ещё? По старой памяти я бежал по тропинкам, утаптываемым местными года напролёт, хотя ныне те было и не разглядеть вовсе. Трава здесь повсюду пожухла от жара, а та, что нет, – почернела от копоти и гари. Каждым шагом я тревожил облачка невесомой залы.

Дом. То, что осталось от него. Отец на своём веку выстроил богатое жилище, но ныне – это была лишь груда обломков. Прост чуточку больше, чем все остальные.