Андрей Вейц-Ветер - Пламя в парусах. Книга первая

Что-то во всём этом мне казалось до боли неправильным. Не иначе как взыграла во мне хвалёная нордская предусмотрительность. Что ж… лучше уж поздно, чем никогда.

– Мм, да это же мёд! – восторженно заявил отец Славинсон, глядя на содержимое горшочка. – Это очень-очень кстати. Ну-ка, опробуем!..

Он раздобыл на столе среди прочего резную ложку, облизнул, зачерпнул ей мёду и в кружку себе отправил. Размешал, отпил, и разомлел. Я принюхался: липа, липовый мёд. Доводилось мне читать былины, где травили едой или вином, но вот мёдом – ни разу.

– Ух, вот так-то оно гораздо лучше. Не желаешь ли, мой юный протеже?

Я понятия не имел, что означает «протеже», но наполовину полный свой стакан к нему пододвинул. Без особого, впрочем, воодушевления. Мысли мои теперича занимало другое: я глазел по сторонам, и всюду мне чудилось, что гвардейцы за мной если даже и не следят, то уж точно не упускают из виду. И взоры свои, чуть что, в сторону отводят.

– Неро, сын мой, – отче, размешивая мне чай, вдруг посерьёзнел, – я понимаю, тебе тревожно, но поверь словам старого священника: всё ещё образуется.

Вернул мне кружку. Моим ладоням, оказывается, недоставало её тепла.

– Дак разве ж вы старый, отче? – заметил я, принюхиваясь к новому аромату.

– И то верно, мальчуган, ха-ха, и то верно! Однако же не перебивай. Я это к тому, что не хотелось бы мне, чтоб ты какую глупость выкинул пока мы тут. Вижу же, что на душе у тебя неспокойно. Вот дней через десять мы вернёмся в аббатство, и тогда…

– Что?! – встрепенулся я, ажно со скамьи привстал. Славинсон этого как будто бы даже и не заметил. – Целых десять дней! Неужели так долго?!

– Да, мальчуган. Сам видишь: мост через реку разрушен, да и платину смыло. Лодки все тоже разбиты. Ни на бревне, ни на плоту не переправиться, разве что сыщется дюже отчаянный кто. Комендант мне поведал, что материалы на починку уже заказаны, но дней через семь только прибудут. Ну и пару-тройку деньков на постройку. Так-то.

У меня аж пот на излобье выступил. Я ещё разок окинул взглядом всю округу, призадумался, и понял, что за столько-то времени бесповоротно сойду здесь с ума. От тоски и неведенья, но в первую очередь – из-за страха перед тем, что чья-то незримая длань может править всеми здешними моими злоключениями. И даже если оно на самом деле не так, и я ошибаюсь, – уж лучше бы поостеречься. Я твёрдо решил, что не останусь здесь надолго. И не вернусь, пока не возвратится всё на круги своя, либо – хотя бы, – пока не уберутся разнюхивающие тут гвардейцы. Уж не знаю, что произойдёт прежде.

Я тяжко вздохнул. Отпил сладкого, пряного чая. Убрал прядки волос с лица.

– Боюсь, это невозможно, отче. Слишком долго; слишком тягостно мне будет тут оставаться. Думаю… думаю, лучше б мне уехать на какое-то время. Ты ведь понимаешь?

– Уехать?! – отец Славинсон вскинул бровь. – Ну а куда же ты поедешь, мальчик мой? Обратно в Гринлаго? Отчего же так скоро?! Я понимаю, у тебя горе, но ведь…

– Дело не только в этом, добрый мой священник. Ты ведь знаешь, – я перешёл на шёпот, – знаешь ведь, кто́ моя мать? Ко всему прочему я опасаюсь быть раскрытым.

Отче замолчал. Призадумался.

– Прошу, поедемте! Вернёмся в собор. Ночевать в тепле, на мягких перинах, имея над головой надёжную крышу, несравнимо лучше, нежели здесь, в телеге, под открытым небом, неподалёку от разорённой деревушки. Чуждо мне здесь, неспокойно.

Честно признать, мне думалось, что доброму Славинсону мои слова придутся по душе, но, оказалось, всё вышло совсем наоборот. Он беспрестанно барабанил пальцами по столу, сопел, морщил лоб и хмурил брови. Будто сказал я при нём чего недозволительного.

– Ладно. Будь по-твоему, проказник, но, сдаётся мне, ты чего-то недоговариваешь. Но это уж пусть будет на твоей совести! Врать священнику – оно, знаешь ли, и не умно, и не к чести. Пойду, потолкую с комендантом. А ты пока тут посиди! И чтоб без глупостей.

Отче поднялся и вышел из-за стола, недовольно что-то бормоча себе под нос.

Я кивнул, хотя на душе у меня мягкое смешалось с колким. Почувствовал себя обманщиком. Даже хуже – обманщиком и трусом. И, как будто этого было недостаточно, вновь нагрянула та чёрная замогильная тоска. Злая и липкая. Как будто небо надо мной, – и надо мной только, – потускнело. Ничего ещё не было ясно, но что-то во мне твердило, что я остался не у дел; что я всех и всё потерял. Знаю, это утрата ритуального каяка меня так подточила. Казалось бы, мелочь, но на деле – самая глубокая и дрянная рана за весь этот поганый день. По крайней мере, именно таковой она мне в тот миг и виделась.

Я осознавал, что по-прежнему не в себе; что не могу мыслить и рассуждать здраво. Утраченный кров терзал меня в меньшей мере, нежели какая-то там лодочка. Казалось бы – нелепость. Вот только лодочка эта была той самой нитью, что связывала меня с Родиной. Настоящей, всамделишной Родиной, – той, которая жила в душе и мерцала перед взором, стоило лишь моргнуть, – а не тем клочком земли, на которой я был рождён и взращён.

Что же касается родни, то за их судьбу я и вовсе не имел беспокойства. Всю мою жизнь они показывали себя деятельными и благочестивыми людьми, и, хотя сейчас мне как никогда прежде не хватало увесистых рук отца на плечах, да лучезарной материной улыбки, но у меня и мысли в голове не было, что с ними могло случиться непоправимое.

С кем угодно, но только не с ними.

Я шмыгнул носом, осипло, совсем по-старчески вздохнул. Покрутил стаканчик в руках, поболтал остатки чая на донышке. Думал допить, но вместо того просто вылил.

Отец Славинсон топал нарочито громко, а когда плюхнулся за стол, ухнул, словно бы престарелый филин. Меня будил. Даже удивительно что я, сидя за столом, задремал.

– Ба, меня столько времени не было, а ты так и не поел, мой мальчик.

Колбаски остыли и выглядели уже не так аппетитно. Я отодвинул их прочь.

– Как наши дела, отче? – поинтересовался. – Есть ли добрые вести?

– Смотря что́ считать добрыми вестями? Если ты о своём, то мой ответ – да, есть. Комендант, конечно, удивился, но своё дозволение на отъезд дал. Даже сопровождающего выделил. Ему, дескать, нужно рапорт передать, так что всё равно гонца отсылать в дорогу.

Отче произнёс всё это тем тоном, которым сетуют на грязь, облепившую сапоги. Пустым и холодным. Не знай я его, подумал бы, он затаил на меня обиду. Только вот если оно и вправду так, то, интересно, из-за чего это? Я отёр руки о штанины, прочистил горло:

– Значит, мы можем собираться? Мне по-прежнему кажется, что оставаться тут…

Отец Славинсон многозначительно взглянул на меня, что я аж запнулся.

– Точнее сказать, это ты можешь собираться, мой мальчик. Я-то остаюсь.