Андрей Вейц-Ветер - Пламя в парусах. Книга первая

– Она удалилась почивать к себе, господин, уже некоторое время как.

– Светлый лик Гайо, ну так поди и разбуди её!

Служка аж побледнел, что выглядело так, будто выцвели краски на картине:

– Разбудить саму пресвятую метрессу?..

Он растерялся, словно бы кто ему велел песок вместо соли жрать, но затем чутка подобрался, потешно нахмурился и строго мне заявил: «Нет! Я вас не пущу! Уходите!».

При этом попытался обеими руками за черенок схватиться, не выпуская из пальцев ни подсвечника, ни связки с ключами. Своей нелепостью только сильнее меня раздражал.

– Та-ак, – протянул я, сжимая и разжимая кулаки, – Значит, не пустишь меня, да?.. Не пустишь обездоленного на ночлег в дом божий, правильно я тебя понимаю?!

Мальчишка растерялся, ну а мне только того и надо было.

– Тогда, прочь с моего пути! – бросил я, отпихнул неловкого служку в сторону и сам ворвался внутрь. Пробежал мимо него и, не оборачиваясь, поспешил в свою келью.

– О-ох… Эй! А ну остановитесь!

– Ищи дурака!.. – огрызнулся я и только шагу прибавил.

Благо, дорогу знал. Прямо впотьмах, на ощупь и по памяти, вбежал я по лестнице на свою башенку, ворвался в пустующую келью, дверь за собой затворил и засов задвинул. Швырнул плащ на тумбу, а сам прямо в сапогах на кровать завалился. Зажмурил глаза и постарался сходу провалиться в сон, чтоб этот ненавистный день наконец-то закончился.

Но увы, не вышло. Ну а некоторое время спустя слабый отсвет из-под двери, звук неуверенных шагов и стук деревянной палки по стенам и полу подсказали мне, что служка наконец меня нагнал. Я пригляделся к полоске неровного света, изливающегося на пол кельи. Несчастный дурачок, несмело переминаясь с ноги на ногу, стоял прямо за дверью. Попробовал толкнуть её, затем постучался, ну а после – окликнул меня раз-другой. Я не ответил. Вообще ничем себя не выдавал. В конце концов, служка сдался и направился восвояси, тоскливо – да-да, именно что тоскливо, – выстукивая ритм собственных шагов своим черенком-посохом. Кажется, даже всхлипывал. Я подумал, что напрасно так с ним поступил. Подумал, что следовало мне быть терпимее и терпеливее; всё ему разъяснить.

Закрыл глаза и только после этих невесёлых мыслей сумел-таки провалиться в сон. Душный и не слишком-то спокойный, но дарующий хоть какие-то крохи покоя и отдыха.

Уже на утро, начиная с первых петухов, пришлось мне по-настоящему пожалеть о содеянном. Сперва самому, – просто вообразив, как должно быть переживал несчастный служка, как убивался от собственной немощи и нерасторопности; а затем – уже позднее, когда и сам я предстал перед метрессой Дарной, женщиной немолодой, но сложенной ладно, привлекательной и обладающей поистине барским норовом. В своей приёмной она обрушилась на меня, словно тысяча пудов камня; притом не поднимаясь из-за стола и не меняясь в лице. Выслушав мои оправдания, дозволила и дальше проживать в пустующей келье столько, сколько потребуется, но велела во всём помогать монахам и настоятелям, кто бы о чём не попросил. Про себя я решил, что достаточно легко отделался.

Ну и ещё метресса взяла с меня обещание, что я извинюсь перед испуганным мною служкой. Напрасно, – я и так собирался это сделал, даже если б мне строжайше запретили.

Но прежде – дела насущные.

То был лишь первый день самой первой декады поры Увядания, но осень норовила вступить в свои права с наглостью и нетерпением молодого взбалмошного дворянчика, какими их иной раз изобличает народная молва. Из узкого, запылённого оконца кельи это хорошо было видно. Небо, словно драная простыня с тускло-голубоватыми прогалинами, нависало ниже обычного. Ветер нарвал листьев и гонял их стайкой из стороны в сторону меж крыш и флюгеров, не иначе как воображая, что это у него птицы. Сами же пернатые улетали. Быстро всё переменилось; камень кельи был неприветлив и холоден на ощупь.

Спрыгнув с кровати, я вышел за дверь и направился на кухню. Вернулся с целой кадкой тёплой, почти горячей воды. Умылся и обтёрся, вычистил зубы щёточкой со свиным ворсом и лекарским порошком, расчесал волосы. Попробовал стянуть их шнуром на затылке, как делал это отец, но те оставались пока ещё коротковаты для такого. Потому, как и всегда, я убрал их с лица и подвязал очельем, после чего оделся и вышел вон.

Ветер оказался прохладен, хотя и не слишком навязчив. Не иначе как сегодня он больше обретался на крышах, нежели гулял по улочкам. И, тем не менее, как не кутайся в плащ, всё равно было зябко. Я вышел из главных ворот, поёжился и, по старой привычке, на небо взглянул. Хладного сияния Призрачной пока нигде не проглядывалось на рваном полотнище, и хотелось бы мне верить – сегодня наш край и вовсе обойдётся без её ласки.

За моей спиной карканьем залилось вороньё. Я обернулся и взглянул на собор – стайка этих чернокрылых сорвалась из-под башенной арки и тоже устремилась долой с глаз, наперебой оглашая окрестности. Будто какое дурное знаменье, но, скорее всего, просто совпало. Птицы, небось, там, на уступе, всего-навсего грелись и отдыхали; сил набирались, прежде чем в путь отправится, и не более того. А сам уступ теперь почистить бы не мешало. «Наверняка меня заставят», – невесело подумал я и тоже поспешил прочь.

Этим утром мой путь лежал к местной лавке гильдии посыльных. Никогда прежде я туда не заглядывал – зачем бы мне? – но ныне решил, что отправить Славинсону письмо будет отнюдь не лишним. Скверная на самом деле затея, ибо в итоге мне это стоило аж двадцати с лишним гион; одной четверти от доверенной суммы. В само́м же письме я написал, что благополучно прибыл на место, ещё раз извинился и сообщил о том, что с нетерпением буду ожидать вестей. Любых, но лучше бы добрых. Бородатый гильдиер принял от меня конверт и монеты, и вежливо попрощался.

Теперь – к воротам, на стражнеческую заставу, к старшине. Он велел поутру явится к нему и отчитаться о том, как я устроился, и – право же слово! – хотелось бы мне верить, что хотя бы сегодня вся эта волокита закончится побыстрей. Очередного дня в сторожке я просто не вынес бы! По итогу – не стоило и переживать, всё прошло достаточно скоро.

Теперяче, на эти несколько дней, я был всецело предоставлен сам себе. Думал, не лишнем будет устроиться подмастерьем в лавку какую, чтобы без дела не сидеть, ну или, может, в факторию отправиться и там искать заработка. Для посыльного или разносчика завсегда какая-нибудь работёнка найдётся, а если и нет, то за медяк-другой можно сапоги чистить. Лишние монеты – они ведь лишними-то никогда не будут.

Я остановился посреди улочки, упёр руки в бока, вдохнул полной грудью.

Затея не дурна, но, супротив ей, в моей голове звучала и другая: следовало бы как-нибудь разведать и разнюхать, что в округе твориться. Может, кто слышал чего или ходят какие расказни о произошедшем в Падымках? Как-никак, было мне беспокойно за своих родных и знакомцев, за соседей, сверстников и… за дорогую моему сердцу Лею. Права, с чего следует начать, я себе даже не представлял. Хорошо бы зайти в первую попавшуюся корчму или трактир, и там удачно так наткнуться на того самого гонца, который, перепив, сам как на духу всё бы разбалтывал. Но такого везения, думалось мне, ожидать не стоит.