Катерина Ольшина - Русалки

Наконец она встала и, поправив прядь выбившихся чёрных волос из-за уха, степенно вышла из комнаты.

– Сейчас Вы увидите её, – тихо прошептала Есения.

Через несколько минут Соня вернулась в гостиную с картиной в руках. Она развернула небольшой холст. Рама была старинная, золотистая, с лёгким ажурным травным орнаментом, который оплетал многочисленные раковины. Я сразу отметил, что, скорее всего, именно эта картина и украшала стену гостиной раньше, ибо по размеру она вписывалась в выцветший прямоугольник точь-в-точь.

На картине была изображена молоденькая девушка, сидящая у озера. Бездонные, похожие на дикие старинные пруды глаза незнакомки приковывали к себе взгляд. Их цвет – вот что поражало в первую очередь. Зелёная тина и колотый орех, умирающая рыжая трава и листва, осока на закате – цвет этих глаз не поддавался никакому описанию. Этот взгляд правил картиной, правил людьми, которые смотрели на полотно, зачаровывал, опустошал, подчинял, влюблял, заставлял пойти на преступление и искупить самый страшный грех. Я погрузился в эти глаза и более ничего не хотел. Не хотел жить. Не хотел любить. А хотел одного – смотреть в эти глаза бесконечно, обладать их хозяйкой, быть её вечным слугой. В тонком властном изломе густых неправильных бровей, в ассиметричных чертах лица читался накал мыслей, вселенская мудрость, беспредельное желание власти и средоточие гордости. Высокие скулы, длинные светло-русые волосы, ниспадающие ниже пояса, мгновенно обезоруживали своей мягкостью и нежностью, своей женственностью. На вид девушке не было и двадцати лет. Лёгкое белое платье с рукавами-фонариками, ажурный воротничок, скрепленный брошью с красным камнем, отсылали к одеждам девятнадцатого века. Героиня сидела на траве, подогнув под себя ноги и сжимая в левой руке разорванную нить жемчужных бус. Некоторые бусины скатились к чёрной воде, подёрнутой лунной дымкой, однако девушка словно не замечала этого. Она сжимала нить так крепко, что, казалось, сейчас из её ладоней польётся кровь. Чуть выше и правее над ней был изображен густой еловый лес. Кое-где можно было заметить проглядывающие сосенки и осины. Кроны деревьев заливал серебристый лунный свет.

Теперь я понимал, почему ко мне обратился Третьяков. Картина, действительно, была до боли похожа на одно из творений Крамского. Это читалось в манере рисунка, в том, как легко и нежно, тонкими световыми усилениями художник лепил форму, как точно и мастерски передал взгляд… Необыкновенные ресницы, бархатистость кожи, психологическое состояние героини, внутренний накал, её эмоциональная связь с природой, сопереживание художника своей модели – во всём читался Крамской. Да, наконец, тот самый «предательский лунный свет», с которым художник боролся на протяжении всей своей творческой жизни, тот самый свет, который был мне знаком по «Сомнамбуле», «Майской» и «Лунной ночи» свидетельствовал о том, что передо мной была либо искуснейшая подделка, либо совершенно новое, неизвестное доселе полотно Крамского.

Однако это было не главной неожиданностью. Когда я увидел картину, внутри меня всё сжалось от странного чувства нереальности происходящего. Дело в том, что девушка, изображенная на картине, как две капли воды походила на ту, что я встретил в ночи на дороге.

Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIX—XX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства

«Работа над „Майской ночью“ – для Крамского событие первостатейное. Он уже известен как портретист, пишет великих людей и невеликих, своих знакомых и царствующую фамилию, но слава портретиста – для него не слишком желанная слава: картинка, какой-нибудь жанрик пустячный – уже сочинение, фантазия, идея, тема, а портрет – „прикладное“, „заказное“ искусство. И вот, наконец, должно быть, именно для Первой передвижной – словно решительный шаг на новый путь в новую жизнь – картина задумана, сочиняется, найдены и тема, и сюжет, на мольберт поставлена картина – первая после выхода из Академии, после академических Моисеев, которые, конечно же, не в счёт, а потому – в жизни первая картина».

15:00

Мы возвращались от Старицких. По дороге Минерва приказала называть её на —ты, Сеней. Да я и не возражал. Хоть на брудершафт мы и не пили. Картину Софья позволила мне на время забрать с собой, благо, тесные деревенские отношения сделали своё дело, Соня с Сеней доверяли друг другу и были давними подругами. Это сильно упрощало мою работу – не придётся разрываться между двумя домами.

– К сожалению, это всё, что могу тебе предложить, – Есения дала мне лупу.

Моя бедная старушка до сих пор стояла на дороге. Что ж, Соня обещала, что Алексей привезет её сегодня. Надо было положить свою новую лупу в рюкзак вместе с ноутбуком, а так она осталась лежать в боковом кармане сумки. Однако время не ждало. Поэтому я решил незамедлительно приступить к анализу картины.

Вордовский лист был чист, и в голову мне не приходило абсолютно ничего. В окно я видел, как Дима обнял Есению и вручил ей какой-то пакет, вероятно, с продуктами. За сараями лаяла собака.

Я глядел в огромные страстные глаза девушки и не мог писать сухо и скучно, однако это требовалось сделать, поэтому собрался: описал композицию, колорит, стилистику. Не знал, насколько всё это пригодится старику, и делал это больше для себя.

На первый взгляд, да об этом кричала и моя интуиция – картина вполне могла принадлежать кисти Крамского. Белое платье с длинными рукавами-фонариками во многом напоминало платье жены художника Софьи Николаевны с картины «За чтением» 1863 года. Но такие платья не были чем-то уникальным в те времена. Так или иначе, но этот факт озадачил меня. Я поставил вопрос напротив описания платья.

В шестидесятые годы художник создал целый ряд поэтических женских образов. Нотки позднего романтизма присутствовали и в полотне Старицких.

Но было в картине и нечто неуловимое, нечто, за что зацепился мой знаточеский глаз. Это был лунный свет, необыкновенно-тревожное изображение очень живой героини и общая эмоциональная атмосфера полотна. Всё это роднило его с известной картиной Крамского «Русалки».

В девушке, сотканной из лунных лучей, было что-то потустороннее, скрытое, пугающее – как и в образах русалок. В то же время во всём её облике ощущалось умиротворение, прощение и едва сквозящее сквозь печаль освобождение души. Художник сопереживал своей модели – это было видно по тому, как сердечно и с какой любовью он лепил воздушными мазками её тонкую фигурку, сколько сострадания вложил в полный боли и отчаяния взгляд. Я почему-то уже и не сомневался, что передо мной неизвестный шедевр Ивана Николаевича Крамского, и стал фантазировать.