Катерина Ольшина - Русалки

Что связывало Вас с ней? Кем она была для Вас? Почему в её глазах столько боли, грусти и тревоги?

Вероятно, я сходил с ума, но героиня полотна по-прежнему уж очень напоминала ночную незнакомку, ту самую душевнобольную чудачку, которая просила сопроводить её домой. Делиться своими подозрениями и мыслями с Димой и Есенией я не хотел – всё это попахивало бредом.

Отрывок лекции И. Н. Эйна «Русское искусство XIX—XX вв.». Лекция читалась в СПбГУ студентам кафедры истории русского искусства

Специальной творческой задачей, постоянно привлекавшей Крамского, была проблема ночного освещения, необычного, таинственного, преображающего природу и человека. 8 8 Карпова Т. Л. Указ. соч. – С.56. «Что хорошего в луне, этой тарелке? Но мерцание природы под этими лучами – целая симфония, могучая, высокая, настраивающая меня, бедного муравья, на высокий душевный строй: я могу сделаться на это время лучше, добрее, здоровее, словом, предмет для искусства достойный…» – писал Крамской в одном из писем». 9 9 Иван Николаевич Крамской: Его жизнь, переписка и художественно-критические статьи 1837—1887. Указ. соч. – С.453.

« Всё стараюсь в настоящее время поймать луну… Трудная штука луна… Я рад, что с таким сюжетом окончательно не сломил себе шеи, и если не поймал луны, то всё же нечто фантастическое вышло…»

Владимир Порудомский в своей книге о Крамском замечал: «…не сон, а вместе сон и явь должны возникнуть на холсте; долой старый дом на горе – вместо него гоголевские же крытые соломой хатки; не месяц – только свет его, и этот увиденный Гоголем серебряный туман, странное упоительное сияние, излучаемое стенами хат и стволами деревьев, гущей тростника, цветом яблонь, печальными, певучими фигурами девушек-русалок, которые не просто должны быть изображены, но как бы звучать должны в картине задумчивой печальной мелодией…»

Я встал и отошёл от компьютера. Обошёл картину со всех сторон. Девушка следила за мной, и мне показалось, что краешки её губ слегка приподнялись в холодной усмешке. Опустившись на колени, я перевернул полотно для того, чтобы лучше изучить его заднюю часть. С обратной стороны холста в верхнем правом углу я заметил странную надпись. Изогнулся, как мог, и, поправив очки, прочёл слово: «АНАР». Поднеся картину к лампе, я направил свет на странное сочетание букв. Достал лупу. Всё правильно. «АНАР» было выведено прямо, тонко и изящно, словно эти буквы писала женщина.

Я присел на пол и облокотился о нетопленую беленую печь. Сигнатура ли это? Подпись? Анаграмма? Всё может быть. Потёр висок. Что-то не сходилось. Вряд ли Крамской стал бы так шифроваться. Не в его духе. Да, многоуважаемый Иван Николаевич не всегда подписывал свои работы, но довольно часто подпись присутствовала. Известный портретист любил также ставить дату написания картины, часто на лицевой стороне полотна. Я прекрасно знал его подпись, понятную, чёткую, выведенную красной или чёрной краской. Иногда – еле заметную, а иногда – обращающую на себя внимание.

Что означало это «АНАР»? Анархисты? Конкретное имя или фамилию? Место? Интересно…

За двадцать лет работы я ни разу не встречал этой надписи на его картинах. Скорее всего она появилась на полотне позже. В принципе, поставить эту закорючку мог кто угодно и когда угодно. Сейчас мне это абсолютно ничего не давало. Лишь разжигало любопытство.

Я зашёл в тупик и решил дождаться Соню и Диму. Возможно, они могли пролить свет на загадочное «АНАР».

20:20

Я вышел из дома, когда на посёлок огромной сочной вишней пал закат. Его зарево полыхало над фиолетовым лесом подобно сверхновой звезде. Дико хотелось курить. Я огляделся. Хозяин с женой пропали. Видно, куда-то ушли, ничего мне не сказав. Хотя с какой стати им было держать передо мной отчёт? Возможно, они пошли к кому-то в гости. Дома стало холодно. Поэтому и решил прогуляться до дома Старицких. На всякий случай захватил телефон, на который предварительно отснял злосчастное «АНАР». Погода была чудесная – последние числа мая. Дышалось легко и свободно. В голове промелькнула мысль: а не остаться ли здесь жить навсегда ?

Под вечер в посёлке появились люди. Дважды мимо проехали машины, одна из которых была пограничным козелком. Вот и чёрный дом ведьмы с баннером «ПРОДАЁТСЯ».

Накатило мучительное любопытство: а что представляет её обитель внутри. Вокруг никого не было, и я, подобно воришке, пробрался за угол дома и заглянул в единственное незаколоченное окно. Сквозь пыльное стекло разглядел печку, высокую кровать с многочисленными подушками и одеялом из лоскутков, ковёр с оленями (такие были в каждой старой советской избе и квартире), тумбочку с фотографией, на которой различить что-то, само собой, было невозможно, старинный самовар и швейную машинку «Зингер».

– Купить думаешь? – прогремел мне прямо в ухо неожиданный голос.

Внутри всё оборвалось, и сердце ухнуло в пятки.

За спиной стоял Дмитрий, покусывая длинный стебелёк травинки.

– Чтоб тебя!.. Я чуть инфаркт не получил. Нет уж, спасибо. Мне моей дачи в Сиверской хватает.

– А чего тогда? – нежданный свидетель склонил голову набок. В его смеющихся глазах плясали чёртики.

– Твоя жена мне сказала, что в этом доме…

– Жила ведьма, – закончил за меня цыганский барон.

– Что-то около того. Просто стало интересно.

– Ясно. Так ты пойдёшь?

– Куда?

– Думал, Сеня сказала тебе. Через час Соня с Лёшкой зовут к ним на огонёк. В прямом смысле. Сначала у костерка посидим, а потом банька, шашлыки. Напарим тебя по-карельски, городской житель.

Я обрадовался:

– Банька – это хорошо. А шашлыки ещё лучше! Конечно, согласен. Я, собственно, к ним и иду. Хотел у мужа Сони спросить про машину. Мне мои вещи нужны.

– Так твоя машина там тебя и дожидается. Уже давно. Лёшка ее пригнал.

– Отлично!

Хоть одна проблема была решена.

– Тогда иди к ним. Мы с Сеней подойдем. Полотенца и всё остальное у Старицких есть, так что не волнуйся. Подыши свежим воздухом.

Я в очередной раз кивнул и пошёл вперёд по сухой истоптанной тропинке.

Один раз оглянулся. Спина Димы маячила вдалеке, как качающаяся на ветру лиловая ель. А я шёл в закат.

20:40

На этот раз я решил несколько изменить свой маршрут и сделать круг, чтобы подойти к особняку Старицких с другой стороны.

Флюгер-медведь блестел на солнце метрах в трёхстах от меня, но я взял немного правее и направился по тонкой тропке в сторону небольшого подлеска. Там что-то синело, и я решил посмотреть, что же это такое. Однако, приблизившись, увидел, что синела облупившейся краской оградка, окружающая могилку. Здесь начиналось кладбище. Оно тянулось дальше на запад – всюду виднелись высокие и низкие, еле заметные и мощные, каменные и деревянные кресты и надгробья. Несмотря на то, что солнце почти скрылось за горизонтом, страха я не испытывал. Скорее, лёгкую грусть. Она была тёплой и покойной, как земля под моими ногами. Подобное чувство я испытывал лишь однажды – в церквушке в Вязёмах, когда ещё в университетские годы мы ездили в экспедиции, изучая деревянную архитектуру Обонежья. Тогда в Вязёмах я и пережил то необыкновенное состояние, когда душа жила, будто отдельно от меня, а всё моё существо было охвачено чувством благолепного первозданного счастья, божественной любви и всепрощения.