Денис Ольшин - Волкодлак

Дверь в дом родителей закрыта. Однако я успокоился отнюдь не из-за одного только целого вида задней двери. У конюшни сзади выломан проход, из которого и исходит запах крови.

Внутри всё достаточно плохо. Жеребцы, кобылицы и даже молодые жеребята лежат мёртвые. Те, кто остались, так или иначе, целы. Остальные разорваны в клочья. Но крови не так много как должно было быть на самом деле.

Обескровили и разорвали на куски, дабы их дух не смог уйти в Ирий, остальных не успели. Что-то их спугнуло, хотя, что может спугнуть этих извергов кроме света Даждьбога?

Я знал каждую лошадь в этой конюшне, а теперь едва могу узнать нескольких из них. Боль и страдания, постигшие их, отдаются в моём сердце. Они должны упокоится, их дух должен освободиться и я освобожу его.

Подойдя к двери, я бью по ней, пока до меня не начал доносится звук открывающейся двери.

С другой стороны передо мной стоит мой младший брат пятилетний Микула.

– Здравствуй брат, – говорю я ему. Мой взор устремляется на колун у двери. – Я возьму. – Говорю я и крепко сжимаю рукоятку.

– Может, в дом войдёшь, – говорит Микула радостным голосом и счастливыми ещё детскими очами. – Матушка с батюшкой скоро проснуться.

– Когда проснуться – тогда проснутся, а сейчас пусть спят. – Отвечаю я и выхожу за дверь.

– Ты что творишь!? – спрашивает батюшка гневным тоном и подходит ко мне с тяжёлой поступью.

Чую придётся поломаться.

– И тебе здравия, батюшка, – приветствую я батюшку и наношу очередной увесистый удар по дереву, да так что бревно отделилось от опоры. – А что я делаю, ты и сам видишь, ежели не понимаешь почему, то зайди вовнутрь, всё равно у меня ещё много времени займёт обрушение крыши.

– А ну быстро прекрати. – Он хватает меня за плечо и отталкивает от стены.

Из очей его так и летят искры.

– Зайди внутрь и всё поймёшь.– Говорю, изо всех сил скрывая гнев, не показывая его ни на лице, ни в очах своих.

Злоба не спадает с батюшкиного лица, но благоразумие всё же берёт верх.

– Стой на месте. – Велит он более рассудительным голосом и заходит.

Пока он осматривает бойню, я стараюсь угомонить свои чувства, но представления о случившимся в этой конюшне лишь подогревают мою ярость и злость.

Чернобог явно веселиться, наблюдая, как ненависть съедает меня и порождает новую волну тёмных мыслей.

Наконец отец выходит. На лике его невозможно ничего прочитать, лишь холодное безразличие. Он смотрит на меня, проверяет, хватит ли мне терпения или я взвою как молодой необузданный волк, призывая к справедливости и мести.

Не буду скрывать, очень этого хочу, и всё же я обладаю достаточной выдержкой.

– Микула, неси лопату, поможешь мне вынести тела, а ты неси повозку. – Обращается ко мне батюшка.

– Ежили ты хочешь, вынести тела, так и быть. Но что потом? Их всё равно нужно сжечь, да и конюшню надобно очистить, а что может быть лучше пламени Семаргла.

– Молчи! – Велит мне батюшка своим громогласным голосом и укоряющим взглядом. Похоже, он добился чего хотел. – Позор нашего рода. Не тебе здесь изъявлять свою волю. Монах очистит конюшню, а тела закопаем и все дела.

Злоба и обида вспыхивают во мне.

– Позор нашего рода!? Не тебе говорить о Роде, отец. Это ты отказался от наших предков, ты срубил идолы, ты погнал волхвов, а тех, кого не прогнал – зарубил. Ты не имеешь права обвинять меня, отец, не имеешь.

После этих слов, отец подбегает ко мне в два шага и бьёт со всей силы в лицо. Чудом мне удаётся увести его удар в сторону и оттолкнуть о себя, но батюшка снова наступает. Отец снова бьёт меня в лицо, и я снова увожу его удар в сторону, вот только удар по ноге с захлёстом не замечаю и падаю на колено, отец хватает меня за волосы на затылке и бьёт в нос – слышится хруст; в глазах темнеет и я чувствую как падаю на землю.

Отец сейчас явно стоит надомной, собирается сесть на меня и хорошенько помять лицо.

Я делаю кувырок назад, резко поднимаюсь и прислоняюсь к дереву и встаю в стойку, глаза не открываю, дабы свет не ослепил и опираюсь лишь на слух. Он мигом приближается ко мне я ухожу в бок и слышу удар по стволу, не теряя времени, я накидываюсь на него, отец хватает меня за руку и заламывает, я прогибаюсь и хватаю за ногу, поднимаю над собой – отец мешкает, и я, пользуясь случаем, высвобождаю руку и хватаю его за рубаху, после чего с силой бью его о землю; оказавшись над ним, я открываю очи, и не особо вглядываясь бью в лицо – отец уворачивается, но я прижимаю его ногой и следующий удар наношу точно по лицу, и пока он ещё не пришёл в себя наношу ему быстрые ошеломляющие удары, однако после десятка нанесённых мною он наносит мне один, от которого я невольно поднимаюсь на ноги, делаю два-три шага назад и падаю, на мгновение потеряв сознание.

– Что же вы творите? – слышу я матушкин голос. – Почём кровь друг друга проливаете?

Очухавшись, отец поднимается, берёт меня за рубаху, отрывает от земли и прижимает к бревну. Его глаза выражают явное намерение выбить из меня весь дух.

– Уйди мать! – Кричит отец.

– Нет! – Кричит матушка, успев подбежать, обхватывает отца, не давая ему пролить мою кровь. – Не, смей. Не смей губить нашего сына.

– Он сам себя губит.

– Батюшка, не надо, пожалуйста! – Подбегают Надежда с Микулой. – Не губи брата. – Просит Микула.

Отец смотрит на них, и гнев постепенно исчезает из очей его. Он отпускает меня и говорит не глядя:

– Пошёл прочь. Не попадайся мне на глаза.

– Иди-иди сынок. – Говорит матушка, отгоняя меня.

С большой неохотою слушаюсь я её и ухожу.

Лучше бы они не подходили. Лучше бы он меня забил до полусмерти

Нос явно переломан, надо к знахарке сходить, но сначала.

Я подхожу к корыту и смываю с себя кровь. Глаз заплыл, в отражении едва можно разглядеть синяк на пол лица.

Да-а, до отца мне так же далеко как раку до горы.

Я вхожу в дом беру ткань и травы, что собираю в лесу, хорошенько протерев их в миске, ложу на ткань и делаю повязку на глаз.

По крайней мере, боль снимет.

Люди уже проснулись и разбредаются по своим делам, кто на новое поле, кто на дорогу торговать с купцами, которые всё же решились проехать через нашу деревню.

Кто знает, может лет через двадцать наша деревенька и разросслась бы до небольшого купеческого городка. У нас тут, в конце концов, и поля плодородные, есть, где коням разгуляться, и леса где живности до поры полно было. Много чего было до поры. А сейчас всё угасает, всё умирает: живность, земля, люди, надежда и даже вера.

А вот и дом. За забором я разглядываю Гостяту – жену Добромысла.

Я вхожу через дверцу, Гостята отрывается от знахарских трав Добромысла и смотрит на меня, я кланяюсь ей говоря:

– Здрав будь Гостята, Добромысл дома?