Андрей Панюков - Перемилово

– Знахарка? – удивилась Маша.

– Матушка его, Серафима Игнатьевна Клыкова, знатно людей врачевала. Дар у неё был. Не только у нас в деревне, во всей округе знали – ежели какая болезнь, что врачи вылечить не в силах, зови Серафиму Клыкову, а коль она не поможет, то уж и никто не спасёт. А кроме как к больному её и не звали никогда: была она под стать мужу нелюдима, на человека смотрит, словно насквозь просвечивает. Если звали, однако, никому не отказывала, хоть днём, хоть ночью. А сколько людей она с того света вытащила! И всё равно не любили мы их, Клыковых-старших. Федор-то был другой, не их поля ягода. Это он теперь старый да увечный, а в молодости первеющий парень во всей округе был – умный, красивый, любая работа в руках горела. Совсем не в родителей пошёл. Многие не прочь были бы его своим зятем видеть, да только родниться с Клыковыми ни у кого желания не было.

Поохала я, да смотрю – дело далеко зашло. Любили они друг дружку, но от всех скрывали, не хотели, чтобы слухи по деревне пошли и дошли до родителей. Василиса с меня клятву взяла, что никому не скажу. Да я бы и так никому, самая ведь она родная мне была, Василиса-то.

Бабушка на минуту замолчала и промокнула платочком глаза.

– А что дальше, бабушка? – шёпотом спросила Маша.

– А дальше идём мы с ней по лесу, а она счастливая такая, соловьём разливается, как птичка щебечет. «Всё равно, – говорит, – поженимся, а родители, что ж, свыкнутся». А мне всё чудится, будто ходит кто-то рядом да смотрит из-за деревьев. Я вполуха Василису слушаю, а сама силюсь понять, мерещится мне или взаправду кто бродит по лесу. И тревожно мне как-то. Василиска же ничего не замечает, всё про свою любовь мне рассказывает. Порешили, мол, они с Федей, что если родители согласия на брак не дадут, уедут они в город, а то, глядишь, и в саму Москву.

Выходим мы на полянку, а солнце-то сбоку светило, и вижу я, что аккурат где можжевеловый куст, тень человеческая падает – будто стоит там кто-то. Я Василису за руку схватила и на куст показываю, а сама обмерла вся и слова сказать не могу. А Василиска, она смелая была. «Что прячешься? – крикнула, побледнев. – Выдь, покажись! Иль боишься чего?» Тут солнце за тучи зашло, стало сумрачно, а когда через минуту выглянуло, то тени там уже не было. Исчезла. И ни веточка не шелохнулась. Кинулись мы с ней бежать, а как влетели в подлесок, давай смеяться: вот, мол, какой-то тени испугались.

И трёх дней не прошло – занедужила моя Василиса. Сначала вроде как простуда обычная, а с каждым днём всё хуже и хуже. Врач из города приезжал, прописал лекарства, а не помогают. Тает моя сестрёнка, будто сглазили. Фёдор каждый день у неё хлопотал, да чем он поможет-то?

Делать нечего. «Вот что, Вера, – говорит мне Василискин отец, дядя Миша, – ступай к Серафиме Клыковой, попроси её, пусть придёт Василисе помочь». Прихожу я к дому Клыковых, зову. Слава богу, она вышла, а не Исидор. «Тётя Сим, – говорю, – Василиске нашей худо, сходили б, посмотрели, отец её с матушкой Вас просят». Молчит, а глаза из-под чёрного платка огнём горят. Долго молчала. Я стою, ни жива ни мертва. «Ступай, – говорит, – скажи, что Серафима Клыкова не поможет». Я так и ахнула: «Да как же так, тёть Сим!», а она: «Ступай!», мол. Сама глаза вниз опустила и в пол смотрит. Потом повернулась и ушла в дом. Я к Василиске прибежала, плачу, давай дяде Мише сказывать. Он мне наказал матери ничего не говорить, а сам пошёл к Клыковым. Вернулся скоро, мрачнее тучи. Что уж там у них было – не знаю, но и ему, видать, Серафима отказала.

Перепугались мы все, конечно. Одна Василиска носа не вешала. «Ничего, – говорит, – перемогусь». Федя-то каждый день у неё, как с работы придёт, так сразу к ней. Долго болела моя Василиса, но, слава богу, на поправку пошла. К зиме вставать начала, а к Рождеству уже гулять стала, хоть и недалеко. Да и куда ходить-то – зима.

А потом, как с Фёдором беда случилась (я тебе эту историю рассказывала, когда пропал он), Василиса опять слегла. В феврале это было. Искали его, искали, да не нашли. Никто уж и не надеялся. Одна сестра моя верила. «Он вернётся, я знаю» – всё твердила. А через неделю, как Фёдор пропал, Серафима Клыкова сама к Василиске пришла. Сосед, дядя Вася Моряков, видал. Родителей её дома не было, и о чём они говорили, никто не знает, а Василиса не рассказывала. Только после этого спокойной какой-то стала, всё улыбается и молчит. Думали, опоила её чем проклятая колдунья. Да только на другой день и спрашивать стало не с кого: этой же ночью сгорел дом Клыковых вместе с хозяевами, упокой господь их души.

– Сгорел? – охнула Маша. – Это как же?

– Кто ж его знает? Всё дотла выгорело, и костей не нашли.

– А что, искали?

– А как же, как водится. То, что от дома осталось, баграми растащили. Да там, почитай, ничего и не осталось. Пожар-то ночью случился, да и дом их на отшибе стоял. Пока хватились, а там уж догорает. Как загорелось, отчего – никто не видел, дело тёмное. Милиционер из города приезжал, ходил, опрашивал, да никто толком ничего не знает.

– А Василиса?

– Василиса от всего этого в беспамятство впала, отец её на следующий день в город увёз, в больницу, – на глаза у бабушки навернулись слёзы, а у Маши противно защипало в носу, и в горле застрял ком – вот-вот разревётся. – Вот так мы с ней и расстались, с Василисой моей.

Бабушка горестно вздохнула, вытерла слёзы платочком и продолжила рассказ:

– В больнице её, конечно, выходили. А как Фёдор нашёлся, отец Василискин, Михал Лукич, строго-настрого мне запретил ей сообщать. Мол, не пара он ей. Да, честно признаться, Федора-то как подменили: что страшный да увечный, то ладно, а вот в душе другой – это да. Угрюмый стал, как его отец, людей чурается, глаза горят исподлобья, вроде как умом сдвинулся. Вот, думаю, увидит его Василиса и что? Она-то другого Фёдора любила. Выйдет за него замуж из жалости и будет всю жизнь мучиться, что же хорошего? Ну я и согрешила, ничего ей не написала, хотя и обещала. Думала, так оно лучше будет. Да и Фёдор с ней встречи не искал. Узнал, что в городе она, сник и даже не спросил адреса.

Весна прошла, лето началось, а тут война. Василису в первые же дни мобилизовали на фронт, она ведь в городе на медсестру училась, ну её и бросили, да в самое пекло. Только одно письмо родители и получили: написала она, что их эшелоном отправляют на фронт. А пришло то письмо через три месяца, в один день с похоронкой на неё. Видать, блуждало где-то, а потом одновременно всё и принесли.

Тут Маша не выдержала, прижалась к бабушке и, не в силах больше вынести душивших её слёз, разрыдалась. Так они и плакали обе, обнявшись, – бабушка и внучка. Маша думала, почему же жизнь так несправедлива, а бабушка – о том, что если бы не война проклятая, то всё сложилось бы совсем иначе, и Василиса, сестра её любимая, была бы сейчас рядом.