Анна Федорова - Кровь и вода. Допотопное фэнтези

– Мы уже обсуждали это, Азраэль. Я уважаю твой путь и посмотрю, к чему он приведет. В прошлый раз у тебя было слишком мало времени, я помню. Попробуй в этот раз с самого начала. А ты… – его взгляд остановился на Шемхазае, – ты все понимаешь сам. Сколько надежд я на тебя возлагаю, воин.

По-прежнему стоящий на коленях Оберон искоса взглянул на Шемхазая, но тот не заметил этого взгляда.

– Я сделаю все, что смогу, Магистр. Я извлек важные уроки из прошлого поражения. Я знаю, где и в чем именно мы оказались слабы.

– Хорошо. Надеюсь, вы не будете мешать друг другу.

– Это неизбежно, – впервые за весь разговор улыбнулся Шемхазай, – но мы друзья. Мы постараемся договориться. По крайней мере, я могу это обещать.

– Я тоже, – сказал Азраэль.

Двое прямо взглянули друг на друга; встреча этих взглядов была похожа на столкновение моря и скал. Шемхазай стоял прямо и гордо, Азраэль мягко улыбался, сложив руки в странную фигуру – запястья касаются друг друга, открытые ладони обращены вверх. Воздух вокруг него поблескивал и чуть дрожал. Шемхазай улыбнулся в ответ – волевое, жесткое лицо преобразилось.

– Я знаю твою мечту, – негромко сказал он, – и помогу тебе исполнить ее.

– Что до меня, – заговорил Оберон, – то вы знаете мое мнение. Все эти попытки обречены, если позволить им просто жить, не пробуждая в каждом из них жажду творения. Я не понимаю, зачем создавать мир, переполненный людьми, живущими без цели и смысла – помнишь, как было в прошлый раз? Не лучше ли сделать мир для немногих – но мы будем уверены в этих немногих?

– Нет, Оберон. Это плохой путь. Каждый не может быть художником. В любом случае, потребуются пастухи, пекари и цари. Не пытайся сделать всех подобными себе.

Оберон разочарованно вздохнул.

– Увидите, что я был прав, – предупредил он, – но я уже согласился. Этот мир необыкновенно красив, и я попробую его сохранить. С самого начала.

– С самого начала, – согласился Шемхазай. – Проще создавать, чем переделывать. Я уже знаю, что я хочу создать.

Азраэль таинственно улыбнулся.

Стены зала снова стали превращаться в туман. Туман расступался под взглядом, обнажая скелет мира: силовые линии, закрученные в повторяющиеся узоры. Поверх этих линий постепенно возникали цвета и формы, звуки и запахи. Как будто приближаешься к картине: сначала схватываешь общий сюжет, потом разглядываешь мелкие детали. Горная цепь обрастает подробностями: землей, снегом, лесом. И уже потом, в середине пейзажа, взгляд останавливается на нескольких маленьких фигурках: это охотники идут через перевал. И сразу же понимаешь, что ради этих охотников и написана картина.

«Красота – в глазах смотрящего», – любил говорить Азраэль, возражая Оберону – тот яростно отстаивал тезис об объективности красоты. Но логика мира – и этого, и прошлых – казалось, была против него. Пока не появлялись зрители и художники, мир оставался не до конца живым, незаконченным. Даже водопады тоскуют без восхищенного взгляда.

Впрочем, в этот раз в начале творения появился сад. В саду пели птицы. Мягкий свет пробивался сквозь крупные листья, земля беззвучно дышала под травой. И вот, в счастливой тишине, четверо наблюдателей услышали первые – осторожные, любопытные, бесстрашные – шаги. Кто-то шел через сад, и они пригляделись, чтобы увидеть его лицо.

Мастема смотрел, как они, облегченно вздыхая, оставляют работу и усаживаются на землю, устало приваливаясь спинами к разбросанным вокруг камням.

Первое, что они теряли, попадая сюда – свои лица. Точнее, их лица становились совершенно одинаковыми – усредненный портрет, не отмеченный ни красотой, ни уродством. Как маска, но живая – с естественной мимикой, не заставляющая подозревать, что она что-то скрывает. Действительно, эти портреты ничего не скрывали – они и были лицами, последней и окончательной реальностью для тех, кто сидел сейчас у камней. Точно так же стирались различия между полами, возрастами и расами. Неизвестно, хранились ли где-нибудь (кроме их собственной памяти) воспоминания о том, кем эти создания были когда-то. Цитадель дает каждому новую жизнь, не спрашивая, хочет ли этого человек.

Мастема иногда задумывался, по каким признакам они сами различают друг друга (судя по тому, что их губы шевелились, они разговаривали между собой, пользуясь паузой). Впрочем, кто знает: возможно, это не диалоги, а монологи, обращенные в пространство. Не исключено, что некоторые, у кого воля послабее, давно сошли с ума и видят перед собой искаженную картинку. Или беседуют с прошлым, скажем. Или, что вероятнее всего, надеются на перемены. Побег отсюда не просто невозможен, он и не нужен безликим – они же все так мечтали попасть в Цитадель. Теперь они мечтают о другом: о том, как они поднимутся к самой вершине. Таких историй мало, но они всем известны, их пересказывают друг другу в назидание.

Одинаковость их лиц и фигур могла бы произвести сильное впечатление на внешнего наблюдателя, попавшего на нижние уровни Цитадели. Он бы растерялся, не понимая, как с ними разговаривать, пытался бы запомнить какие-то мелкие детали, но тщетно. Через несколько минут он все равно не смог бы отличить одну фигуру от другой. К тому же, каждое их движение оставляло в воздухе долго живущий след, окончательно запутывая неискушенный взгляд. Как будто они двигались не сквозь воздух, а сквозь воду – потревоженное пространство сопротивлялось.

Камни и земля были покрыты горькой, невесомой пылью, поднимавшейся в воздух от каждого движения – высоко, чуть ли не до плеч. Мастема всегда удивлялся этому, спускаясь на нижние уровни, особенно сюда, на уровень шестнадцать-пять, или уровень Черного Шума, как его еще называли. Как будто здесь и без этой пыли недостаточно помех: длинные тени, эти следы в воздухе от движений (как чернильные дорожки в мутной воде), неритмично вспыхивающее и гаснущее светило – настоящий хаос, полная дискордия.

Любым существам, привыкшим жить в мире, где есть мера и ритм, было бы здесь невыносимо, пока они не почувствовали бы особую меру и ритм Цитадели. Ошибаются предполагающие, что видимая дискордия и впрямь не имеет ни логики, ни смысла, раздирается внутренними противоречиями и вот-то рухнет под собственным весом. Нет, ничего подобного. Ни Совет, ни – тем более – Хранитель не были столь расточительны.

На нижних уровнях приходилось беречь все: свет, воздух, воду, любую материальную форму. Именно этим, а не жестокостью, скажем, объяснялось стирание лиц (точнее, различий между ними). Здесь, в Цитадели, правила предельная функциональность – и те, кто научился понимать ее законы.

На следующей ступени после безликих стояли сервы. Им сказочно повезло целых два раза: они не только попали в Цитадель, но и смогли доказать ей свою скромную ценность, вследствие чего их лица стали постепенно возвращаться к ним. Все начинают с самого низа, разумеется – с безликих. Но одни так и остаются безликими на долгие годы, а другие поднимаются выше.