Вера Гривина - Бес меченый

– А ведь ты, Фрол, говорил, что никогда не разоришься.

Полкан зашагал дальше, а нищий горько заплакал.

– О чем страдаешь, отец? – жалостливо спросил Савва.

Старик всхлипнул:

– По тебе, чадо, страдаю по твоей загубленной душе плачу!

– Неужто ты меня знаешь? – удивился юноша.

Убогий метнул короткий взгляд в сторону удаляющегося Полкана и проскулил:

– Знаю, сынок, знаю! И скорблю о погибели твоей. Доведешь ты себя до пламени адского, коли не расстанешься с лукавым, принявшим образ смертного человека.

– Ты о друге моем говоришь? – растерялся Савва.

– О нем проклятом! О нем нечестивце! – воскликнул старик, осеняя себя знамением. – С нами крестная сила! Лишь ты сам, человече, способен отдать душу бесу на растерзание. Но и тогда милость Господа беспредельна. Покайся, чадо! Обратись к Отцу Небесному за спасением!

Испуганный Савва поискал глазами друга и нашел его подле оружейной лавки. Полкан держал в руках и внимательно разглядывал кинжал в золоченых ножнах.

«Добрый клинок – нам он пригодится», – машинально подумал Савва и обернулся к своему собеседнику. Однако старик уже исчез.

Юноша растерялся. Слова нищего подействовали на него удручающе, заставив разволноваться. В таком смятенном состоянии он приблизился к другу.

– Куда ты подевался? – брякнул Савва, первое, что пришло ему в голову.

– Никуда, – отвечал Полкан сквозь зубы. – А ты, я гляжу, нашел себе нового товарища. О чем ты с ним беседовал?

Сжавшись под острым взглядом друга, Савва промямлил:

– О людях на торге.

– Не лги мне. Я ведь тебя насквозь вижу.

Полкан отдал торговцу деньги и забрал кинжал.

– Пойдем, Саввушка, потолкуем.

– Пойдем, – кисло откликнулся Савва.

Они нашли на берегу Оки место, где людей почти не было, и лишь детвора возилась у самой воды.

– Так что тебе сказал убогий? – настойчиво осведомился Полкан.

– Он назвал тебя лукавым в человеческом образе! – выпалил Савва. – А еще молил меня на губить свою душу!

Полкан мрачно усмехнулся:

– Благочестивым стал Фролушка с той поры, как обнищал, а прежде он ни в чем не знал удержу. Я семь лет назад посоветовал ему от сумы не зарекаться – вот он и зол на меня.

– Ты предрек ему разорение?

– У меня с языка сорвалось, а получилось, что предрек.

«Что бы у Полкана с языка не сорвалось, все сбывается», – отметил про себя Савва и проговорил дрожащим голосом:

– Почто ты, Полкан, в храм Божий не ходишь? Да и я туда ни ногой, как с тобой спознался.

– Кто же тебя туда не пущает?

Действительно, Полкан вовсе не запрещал другу посещать храм, просто Савве постоянно что-то мешало – дела, заботы, усталость. Однако человеку трудно признать собственную вину – ему гораздо легче обвинить кого-то другого.

– Может, ты и впрямь с лукавым знаешься? – рассердился юноша. – Я о том еще в Орле слыхал да не поверил, а нынче мне беспокойно стало: коли люди правы, то и моя душа губится!

– Что же ты, Саввушка, токмо нынче о душе вспомнил? – едко спросил Полкан. – Почто ты о ней не думал, когда чужую жену ласкал, отцово добро проматывал, с татями пировал да Федота Доброва в Волгу толкал?

– Все из-за тебя случилось, – обиженно возразил Савва.

– За свои грехи я сам ответ держать стану и ни на кого их не буду сваливать.

Савве пришлось признать правоту друга:

– Да, Полкан – я сам в своих грехах виновен, и нет мне прощения. Поди, батюшка мой, святой человек Фома Грудицын, денно и нощно переживает из-за сыновых грехов?

Еще больше нахмурившись, Полкан сказал жестко:

– Случилось мне побывать в Устюге Великом, и рассказали мне там люди добрые о том, как твой «святой» батюшка в самое лихолетье утек из города, прихватив с собой злато-серебро родного братца. Выходит, почтенный Фома Грудицын на ворованные деньги начал торговое дело в Казани.

У Саввы мороз пробежал по коже.

– Не может быть! Ты напраслину на отца моего не возводи!

– Хочешь проверить? Поезжай в Великий Устюг! Токмо ты там скрой свое имя, иначе почтенный Евлампий Грудицын на грех соблазнится и порешит тебя, вспомнив, как с ним обошелся твой отец. Когда Фома Грудицын лишил своего братца последнего гроша, у Евлампия жена и сын померли с голоду.

Полкан говорил так уверенно, что Савва перестал сомневаться в его правдивости. Юноша попытался заступиться за отца:

– Пущай мой батюшка и согрешил, но он двадцать лет свою вину заглаживал праведной жизнью.

– Заглаживать-то он заглаживал, а от серебра-злата ворованного не отказался и о родичах, оставленных на верную гибель ни разу не вспомнил.

Савва продолжал возражать:

– Батюшка за свои грехи ответит перед Господом, а мне надобно о себе подумать. Сказано ведь в Писании: чти отца и мать своих.

Полкан глянул ему в глаза и заговорил уже не резким, а спокойным и печальным голосом:

– Никто тебя, брат Савва, не неволит. Желаешь воротиться к родителям – ворочайся. Я силком никого возле себя не держу. Каждый человек сам себе судьбу выбирает.

Как только Полкан решительно зашагал прочь, Савва испугался, что может его потерять.

«Коли он меня бросит, я пропаду!»

– Полкан! Погоди, Полкан! – закричал юноша и со всех ног кинулся вдогонку за уходящим другом.

Полкан даже не обернулся.

– Прости меня! – уговаривал его Савва, чуть не плача. – Не желаю я ворочаться к родителям, а хочу продолжить с тобой путь. Не бросай меня!

Полкан наконец оглянулся.

– Поразмысли, Саввушка, покуда мы вблизи твоего дома.

Савва упрямо помотал головой.

– Я уже поразмыслил. Буду с тобой, покуда ты сам меня не прогонишь.

– Ладно, воля твоя, – с явным облегчением согласился Полкан.

Постоялый двор был переполнен. За длинным столом в корчме соседствовали русские и восточные купцы, дикие инородцы, убогие странники, а также людишки, один вид которых заставлял проверять свои мошны и карманы. Все ели, пили и мирно беседовали.

– Пойду я, малость посплю, – сказал Полкан после трапезы.

– Ступай! – отозвался Савва. – А я, пожалуй, посижу здесь.

Полкан с сомнением покачал головой.

– На твоем месте я особливо не засиживался бы. Где много народа, там может и свара начаться.

Юноша пожал плечами

– Пущай начнется, мне в нее вовсе незачем влезать.

Полкан ушел, а Савва остался и прислушался к беседе за столом. Неподалеку перемывали косточки некому князю Шаховскому.

– Сокрушается князюшка, – усмехался московский мастеровой, – что патриарх не дозволил ему четвертую жену.

– Как четвертую? – недоумевал молодой пухлый дьякон. – По нашему закону православному нельзя жениться более трех раз.

Высокий, худой странник окинул своих собеседников сердитым взглядом и проворчал: