Александр Коломийцев - Становление

Солнечные лучи касались верхушек пихт, золотили редкую листву на берёзах, разнообразивших краснолесье. Мезенцев прибавил шагу, расстегнул ватную куртку. На перекрёстке просеки и таёжной дороги чудом сохранился вырвавшийся из гущины леса разлапистый куст боярышника. Тёмно-бурая листва почти облетела, голые ветки обильно усыпали коричневые ягоды. На нижних ветках сидела стайка обедающих снегирей. Мезенцев свистнул, но птицы лишь недовольно посмотрели на человека, и продолжали неторопливо склёвывать ягоды. Он подошёл к кусту, нарвал горсть ягод, снегири, покосившись на него, перебрались на верхние ветки.

У третьей бригады, сменившей две точки, стояли не один, а два трактора. Возле одного возился Игнат, крутивший мощным ключом с метровым усилителем стяжной винт на правой гусенице. Второй мирно тарахтел на холостых оборотах. Ко второму трактору были подцеплены сани с высокими бортами. В вагончике находилось четверо. Коля Снегирёв возлежал на рундуке, и читал толстую книгу. Иванов и незнакомый мужчина с длинной жилистой шеей, удерживавшей птичью головку с давно вышедшей из моды стрижкой «полубокс», пили чай, ведя обстоятельную беседу. У столика с радиостанцией примостился парень в чистой геологической куртке, и просматривал буровой журнал. Мезенцев доложил Иванову о причине своего прихода и вольно сел на лавку, чувствуя себя уже не гостем, а полноправным родичем таёжного братства. Мастер поморщился, обратился к собеседнику.

– Думал до утра побурят. Придётся тебе, Анатолий, съездить. Воропаев растележился, как специально. Сейчас скажи, на перевозку ехать, две бочки арестантов наболтает.

– Геологи на участке, какая бурёжка, одни монтажи, – хохотнул жилистый. – Чего не перевезти? Перевезу, перевозку в путёвку допишу, мне деньги не лишние. Да дело в том, времени-то сколько? Пока доеду, то, да сё, в темноте перевозить придётся, а у меня задняя фара не работает. Я людей давить не хочу, мне в тюрьму неохота.

– Ты ж с ремонта приехал. Я считал, у тебя трактор на мази. – В голосе Иванова слышалось крайнее удивление. Вообще, к Кострыкину, такую фамилию носил жилистый тракторист, Иванов относился со значительно большим уважением, чем к Воропаеву. Уважительность чувствовалась по разговору, по тону, с которым вёлся разговор. Воропаев был всего лишь тракторист, а кострыкинский авторитет распространялся далеко за рамки непосредственной работы. И теперь оказывалось, что уважаемый, рассудительный тракторист закончил ремонт с недоделками. – У тебя лампочка есть? Может, у Вогула спросить?

– Ну, буду я у Вогула клянчить! – Коллегу Кострыкин упомянул с пренебрежением, и тоном, свидетельствующим, что собеседник-то его прекрасно понимает, пояснил Иванову: – Всё у меня есть, и проводка, и лампочка, всё, Мартыныч. Масла в голове у начальства нету. Сам знаешь, как у нас, лишь бы поскорей с базы выпнуть. У Данилыча аж кровь в жилах сворачивается, когда трактор дома стоит, а не на участке. Занарядили же керн вывозить. Вот, Фёдор Николаевич подходит уж около пяти. «Когда поедем?» Говорю, утром проводку, фару заменю, сразу и поедем. Руки обтереть не успел, пяти минут не прошло, бегут, и Данилыч, и главный геолог. Данилыч сходу понёс: «Ты уже неделю на базе торчишь, не мог проводку заменить? Чтоб завтра в обед на участке был, затемно выезжай. Трактор на участке ждут, а ты мне тут рака за камень заводишь. На участке заменишь». Ну, Данилыч, сам понимаешь, его ж не пошлёшь. Вот, прям, не сотка, а ласточка. Утром выехал, в обед – на участке. Я, вообще-то, думал после такой дороги подтянуть, да проверить…

– А у меня фонарик есть, могу посветить на монтаже, – неожиданное предложение геолога вызвало минутное онемение.

Предложение «посветить фонариком на монтаже» было столь наивным, что Мезенцеву стало неудобно. Всё-таки, человек с дипломом инженера должен везде и во всём держать марку, и не выставлять себя в смешном виде.

Иванов предложение Фёдора Николаевича оставил без ответа, а тракторист мазнул взглядом по круглой голове, украшенной на затылке вихром, оттопыренным ушам, и в безличном обращении помянул любимую присказку про «масло в голове».

Отведя душу, Кострыкин споро собрался. Достал пачку «Примы», вставил сигарету в длинный тёмно-коричневый мундштук с ободочком под золото, и ушёл, дымя на ходу.

– Ну как, Алексей, освоился? Бурёжка получается? – спросил Иванов.

Мезенцев неопределённо пожал плечами.

– Осваиваюсь, – с усмешкой пояснил: – Надо сказать, подобный вид бурения мне мало знаком. Да бурение что, главное глину из колонковой выбить. А что, нельзя какой-нибудь насос приспособить, чтоб глину, как прессом выдавливать?

Иванов вздохнул.

– Да были и прессы. Всё было. Раньше вся партия на золото работала, тогда пять станков всего было. А на бокситы перешли, мы вроде пасынков стали. Всё же изнашивается, ремонтировать надо. А раз бурить на золото заканчиваем, вроде, и не к чему. Погоди, ещё налаешься с Невзоровым, ему наш участок, как бельмо на глазу, что ни заказываешь, всё в последнюю очередь, – и, повернувшись к геологу, спросил: – Что, Фёдор Николаевич, керн, откуда начнём вывозить?

– Да, пожалуй, со второй и начнём. Я с трактором поеду.

Иванов, надев шапку, покинул вагончик. Геолог закрыл журнал, подошёл к Мезенцеву, протянул руку и представился. Сделал это довольно церемонно, сообщив насколько ему приятно знакомство, проникновенно заглянул в глаза, словно пытался обменяться мыслями. Внезапно чихнул, сказал: «Извините!», и неожиданно сильно сжал ладонь, которую новый знакомец пытался высвободить. Фамилию свою произнёс таким образом, что Мезенцев не понял, от какого слова она произошла, «масло» или «мослы». Познакомившись, с помощью клетчатого, хорошо выглаженного платка освободил покрасневший, несколько бесформенный орган обоняния от переполнявший последний слизи. Наблюдая весь процесс очищения носа, просто сказать: «Высморкался», означало бы впасть в дурной тон. Спрятав платок в карман, ещё раз сказал: «Извините!» и принялся потчевать нового знакомца чаем из особого двухлитрового алюминиевого чайника. Чай был ещё горячим, с непонятным, противным вкусом. Собственно, это был и не чай, а какой-то напиток. Оказалось, Фёдор Николаевич пьёт специальный чай из чаги, которую собирает в свободное время, и которая «очень полезна для желудка». Из вежливости Мезенцев осилил одну кружку, Масляков выдул две.

Что-то было в Маслякове неестественное, наигранное, делавшее участкового геолога чужеродным среди окружавших его людей. Фёдор Николаевич словно взял себе в правило играть среди низших по культурному уровню людей особую роль. Роль должна была сблизить геолога с рабочими-буровиками, уверить их в его к ним расположении и искреннем участии, но продумал её Фёдор Николаевич плохо, и по нерешительности характера играл никудышно. Реплики невпопад, обращение на «вы» даже к Коле Снегирёву, чай «полезный для желудка», который кроме него самого никто не пил (перед тем, как опорожнить чайник, Масляков предложил «кружечку» Коле, но тот, хихикнув, отказался), готовность услужить к месту и не к месту, рождали у непривычных к сантиментам людей, пренебрежительное к нему отношение. Тракторист Кострыкин, уважаемый человек на участке, относился к участковому геологу даже с презрением и свысока. Причину такого отношения Мезенцев понял позже, а вначале принял за довольно распространённое отношение сметливого простолюдина к неумехе «образованному», барахтающемуся в непривычной для городского, деликатного человека быту таёжной жизни. И у него появилась жалость к Маслякову и антипатия к Кострыкину.