Сергей Ильичев - Заветный Ковчег

– И что? Вы утверждаете, что и после этого не полетели тогда головы тех любимцев?

– Поднявшийся с одра царь снова всех простил. Он не помнил им зла, посчитал месть чувством, недостойным христианина и монарха.

– Далее достоинств монарха уже можете не перечислять, – сказал, поднимаясь из-за стола, Сперанский. – Сам помню, что русское войско в 1556 году взяло Астрахань, окончательно разрушив надежды татар на восстановление их государственной и военной мощи на Востоке. Помню, что взоры уже тридцатилетнего венценосного царя обратились тогда на Запад, и он начал войну, получившую название Ливонской…

Михаил Михайлович Сперанский какое-то время молча стоял у окна.

Граф его не отвлекал.

И вот он продолжает свой начатый монолог.

– Не могу не согласиться с вами и даже с записками многих наблюдателей иноземных, что писали тогда о том, что Иоанн затмил своих предков и могуществом, и добродетелью, что в отношении к подданным он удивительно снисходителен, – тут он делает паузу, пытаясь вспомнить дословно следующее: —…Что не скучает делами и не веселится ни звериною ловлей, ни музыкою, занимаясь естественно двумя мыслями: как служить Богу и как истреблять врагов России…

– Вот видите, знаете же, читали, помните, а теперь вы и сами уже подошли к тому моменту, с чего мы и начали сей диалог, – вступает в разговор уже граф Аракчеев. – Честно говоря, трудно понять, как после подобных описаний можно было начать изображать Иоанна в виде «кровавого безумца и исчадия ада»?

– А вот тут, уважаемый Алексей Андреевич, у меня есть несколько серьезных вопросов и, возможно, даже и возражений.

– Извольте, только давайте в хронологическом порядке, если вас это не затруднит, – просит Сперанского граф Аракчеев и сам усаживается напротив него. – Начинайте…

– Читал «Историю князя великого Московского о делах, яже слышахом у достоверных мужей и яже видехом очима нашима»…

– Это вы насчет обличительных писем Курбского царю Иоанну и народу русскому?

– Все верно.

– Тогда извольте набраться терпения и выслушать мое суждение, – и граф, поднявшись с кресла и начав мерить шагами свой кабинет, негромко заговорил.

– Был у Иоанна один доверенный друг, князь Андрей Курбский, что тайно, в ночи, оставив жену и сына, ушел к литовцам. Мало того что он изменил царю, присяге, он предал еще и родину, став во главе литовских отрядов в войне с собственным народом.

– Но ведь он же писал царю, пытался объяснить свой поступок… – начал было Сперанский.

– Подлость всегда ищет оправдания, стараясь изобразить себя стороной пострадавшей. И Курбский действительно не постеснялся написать царю письмо, оправдывая свою измену «смятением горести сердечной», не забыв обвинить Иоанна в «мучительстве». Царь достойно ответил изменнику. Вот послушайте: «Во Имя Бога Всемогущего… бывшему российскому боярину, нашему советнику и воеводе, князю Андрею Михайловичу. Почто, несчастный, губишь душу изменою, спасая бренное тело бегством? Я читал и разумел твое послание. Бесстыдная ложь, что говоришь о наших мнимых жестокостях! Не губим "сильных во Израиле"; их кровью не обагряем церквей Божиих; сильные, добродетельные здравствуют и служат нам. Казним только изменников – и где же щадят их? Везде Господня держава – и в сей, и в будущей жизни! Положи свою грамоту в могилу с собой: сим докажешь, что и последняя искра христианства в тебе угасла: ибо христианин умирает с любовию, с прощением, а не со злобою…»

Сперанский какое-то время молчал, раздумывая об услышанном.

Думал о сих словах и художник Иванов. Он-то уже знал – история сама рассудила, кто был прав в этом споре царя со своим бывшим советником. Труды Иоанна Васильевича завершили сложение России – сложение столь прочное, что и восемь лет злополучной Смуты (1605–1613), и новые измены боярские, и походы самозванцев, и католическая интервенция, и даже раскол церковный не смогли уже разрушить его.

– Хорошо, – вновь начал Сперанский. – Но чем же тогда вызван тот царский демарш, когда он в самую трудную минуту покинул столицу?

– Давайте для начала уточним, что же произошло в стране и на ее рубежах в начале зимы 1564 года. А произошло вот что… Более 70 тысяч литовцев, прусских немцев, венгров и ляхов вел обласканный Сигизмундом изменник Курбский. И эта громада уже была под Полоцком. А в Рязанскую область в это же время и примерно с такими же силами вступил, как вы помните, Девлет-Гирей. Под угрозой оказалось само существование Руси. И тогда, после долгих и мучительных колебаний, какое решение принимает истинный христианин? Вынести решение этого вопроса на общий суд. Но вы же хорошо понимаете, что заставить человека нести «Божие тягло» силой нельзя. Можно, конечно, попытаться добиться внешней покорности, но принять на себя «послушание», осмысленное, как религиозный долг, каждый человек должен добровольно.

– Вы хотите сказать, что царь поставил перед своим народом дилемму: желает ли он (народ) быть народом-богоносцем, хранителем Истины и жизни православия или отказывается от своего служения? Так ли я понял? – уточнил Сперанский.

– Истинно так. Вспомните, как говорится по слову Писания: «Чадо, аще приступаеши работати Господеви Богу, уготови душу твою во искушение; управи сердце твое и потерпи»… И народ русский ответил царю: «Да!»

Ну а далее «историки» наши излагают верно: «…на Кремлевской площади появилось множество саней. В них сносили из дворца золото и серебро, святые иконы, кресты. После сего царь вошел в церковь Успения и велел митрополиту служить обедню… Молился с усердием, затем, приняв благословение, милостиво дал целовать руку своим боярам, чиновникам и купцам, а затем вышел на крыльцо, сел в сани с царицею и с двумя сыновьями да и уехал из Москвы…»

– Сие можно было бы понять как отречение от престола, – промолвил Сперанский.

– Ну зачем же так. Вы же неглупый человек. Да и сам смысл его последующего послания, отправленного тут же митрополиту Афанасию. Там есть такие слова: «…не хотя многих изменных дел терпети, мы от великой жалости сердца оставили государство и поехали, куда Бог укажет нам путь…»

– То есть поставил народ перед выбором…

– Может быть, впервые в истории государства Российского Иоанн дал им право самим решать – желают ли они над собой именно его, русского православного царя, помазанника Божия, – как символ и знак самого избранничества и готовности служения ему. Готовы ли они подклониться под сие «иго и бремя» Богом установленной власти, сослужить с ним во благо отечества, отринув личное честолюбие, жажду обогащения, междоусобицы и старые счеты.

– Пожалуй, – вынужден был согласиться с графом Аракчеевым Сперанский, – могу сказать лишь, что это был очень рискованный шаг и один из самых драматических моментов в русской истории. Помню, что было в летописях: «…столица мгновенно прервала свои обычные занятия, лавки закрылись, приказы опустели, песни замолкли…»