Алексей Жак - Дикарь

В школу и обратно он шел по Потаповскому переулку, продолжавшему историю другого, с говорящим названием Кривоколенный, причем с парадоксальной правдоподобностью эстафетчика. Туда, сонный и обреченный, оттуда – переродившийся, в компании Славки Мелкова («Мел») и Олежки Сенкевича («Сеня»), его друзей. Они без остановки хохотали, как будто заразная болезнь поразила всех троих. И уже никто их них не помнил, какую шутку и кто сказал. Смеялись и смеялись.

Мел прятался в нише меж двух колон – миниатюрная пародия – и оттуда мычал, пугая проходивших мальчиков. И вылезая из щели, собирал всю желтую штукатурку со стены и монументальных жерновов из прошлых веков, красившую его новенькую школьную форму из центрального детского мира, магазина на улице Дзержинского – флагмана отрасли, – в чудаковатый канареечный цвет. Он был катастрофически толстым и неповоротливым.

– Ну, Мел, ну, мел, – ржали, как кони, его друзья, да и сам он.

Во втором классе он вдруг понял, что влюбился, как будто ранее он не подозревал о существовании такого чувства. Может быть, на уроке вслух прочитали об этом в книжке, заменив наскучившее – он же не первоклашка – «мама мыла раму» на что-то вроде «Паша любит кашу», а ему, конечно же, послышалось «Паша любит Машу».

– Что, какую Машу? – оживился он.

Или он смотрел это в кино, куда отец возил его на трясущемся трамвае каждое воскресенье ранними утрами. На первый сеанс в огромном зале, где рассеянные группки малышей на откидных мягких креслах терялись среди малиновой пустоты незаполненных пространств, отпружиненных назад в вертикальное положение сидений. Вряд ли, все это были детские утренники с потешными, сплошь морализованными, правильными фильмами. Но ведь никто не говорил ему, что любовь – это поцелуи с девочкой или страх прикосновения. Это его изобретение. Нет, конечно, намеки в фильмах были, они были закамуфлированы под дружбу и защиту слабого пола, которые не могли его обмануть, скрыть их истинную подноготную, их суть.

В качестве объекта для реализации пылкого чувства он выбрал девочку из своего класса, заметьте – из своего класса, как будто, это облегчало задачу. Как полагается в таких случаях, у него оказался соперник, уже известный Олежка Сенкевич, еврейчик из интеллигентной семьи, всегда опрятный, в глаженой светлой рубашечке с бабочкой, с кожей, также просвечивающей своей белизной, с манерами дворецких – где их подцепил? – и реверансами и ужимками не мужского рода, скорее балетной примы. Сережа с пролетарскими замашками и взрывной энергией казался явным антиподом ему. Но у Сережи было одно преимущество: он был красив – такое многие замечали, когда встречали его вместе с мамой и восхищенно вскрикивали: «Какой красавчик у Вас сынок, Валентина Сергеевна!» Либо они, как все взрослые, подыгрывали или переигрывали в этой шутейной комедии, называемой «общение с родителями». Либо они искали скрытую выгоду от этих слов, некий аванс на будущее в наш разноречивый и изменчивый век, подстраховку, беспроигрышный билет, который обязательно выиграет в лотерее, ведь угаданы все цифры, что не трудно – комбинация известна всем, у кого есть дети.

С этим – с рождения – приобретением он приступил к робкому, поначалу, завоеванию объекта обожания. Сережа при любом удобном случае демонстрировал свое внимание к ней – так, он считал, ей станет известно о его предпочтении среди остальных девчонок. Он скакал на переменах вокруг нее, лез в драку с задирами, особенно в ее присутствии, делал много того, что в просторечье обзывают озорством, но, как кипятка, боялся поговорить, да что там поговорить, даже остаться с ней наедине. Кто-то из мальчишек дернул ее за черную косичку с бантом, он поколотил смельчака, но в душе позавидовал тому – он никогда, никогда не посмел бы совершить этот беспримерный по отваге поступок, хотя любой мальчишка мог похвастать этим, как заурядной вещью.

Как же ее звали, много лет спустя силился он вспомнить ее имя? Катя? Инна? Света? Нет, ничего. Образ. Светлый образ, хотя она была черноволосой. И только.

Еще он клялся детской клятвой, ужасной и кровавой, до самой смерти, до могилы любить ее, одну ее. И если не найти ее в этом мире, то унести эту любовь, как частичку себя в иной мир, там, быть может, встретится с ней, и уже не расставаться. Где она теперь, где растворился ее образ, ее лик среди туманных женских лиц? Как сложилась судьба, кто ее муж, сколько детей, мальчик или девочка? Сколько еще раз, пока не угасла совсем, память о ней возвращала его к этой священной клятве, с упорством упрашивая не бросать надежды, грозя отмщением и напастями в случае отказа от борьбы за улетучивающийся эфир.

В четвертом классе пути их разошлись. Сереже исполнилось одиннадцать лет, когда случилось то, что ожидалось старшими и хоронилось от него в тайне – умерла бабушка, которая одиноко жила в деревне. В один из дней, негатив с которого оставил Сереже смазанное, но выразительное материнское лицо – черное, удивленно-вытянутое, когда читала телеграмму, – он вспомнил ее давние слова: «Нужно беречь впечатлительного ребенка от мрачных проявлений жизни, от ее оборотной, неприглядной стороны». Еще вспомнил, – он же был вундеркиндом с головой-компьютером (кто бы мог тогда об этом подумать?) – как вздохнула она, да забыла выдохнуть, так и стояла: в опущенной руке плотная бумага с клееными печатными лентами.

Взрослые собирались спешно, выехали на ближайшем поезде. В отсутствие родителей суетливая, задыхающаяся женщина, тетка по отцу, кормила его пельменями, блинами и другой жирной пищей, от которой вздувался живот из-за газов.

Многое изменилось в тот год: они переехали на новую квартиру, отдельную, без соседей, двора и бульвара. Ему купили двухколесный велосипед с насосом на раме и кожаным карманом-ранцем для хромированных ключей. Наступила колючая снежная зима с сугробами и морозами. После неожиданной оттепели посреди января, в один тоскливый вечер он проснулся, сморенный в полдень серой уличной кашей, и в новое окно увидел на троллейбусных проводах коралловые бусы, тренькающие неслышно на сильном ветру. Новшества каким-то образом были связаны со смертью – позже Сережа узнал, что дом продали…

Два лета подряд он гостил у бабки Розы в деревне под Смоленском, где родился отец и его сестра, тетка Марина Семеновна. В первый раз он застал в живых деда Семена Емельяновича, харкающего кровью старика, курящего противную махорку на завалинке под окошками избы. Всё в нем кривилось и кособочилось, впрочем, как и во всем доме, построенном много лет назад и также доживавшем свой век. Отец во время отпуска все чинил и чинил этот дом, стучал молотками, пилил доски и дрова, мешал в грязном ведре тягучую дрянь, бросал ее шлепками на низ дома, мазал и скреб ею без устали, пока не темнело, и дед, кряхтя, звал его к себе, высыпая на сухую и сморщенную ладонь нечто похожее на чаинки. Потом они подолгу сидели за столом при свете лампы и, не чокаясь, пили из стеклянной бутыли мутную жидкость, закусывали квашеной капустой из чугунка, и говорили, говорили ночь напролет. О чем они могли говорить столько времени, словно формалиновые образцы рыб, выставленные навечно в океанариуме на Красной Пресне – так же обездвижены, такие же окостенелые?