Павел Манжос - Притчи у настольного огня. Поэмы, баллады, притчи

И женский голос с призвуком тугим

Твои стихи читает – без изъяна!

И я уже с тобой – к плечу плечом,

Твоей моя отмечена судьбина…

А мой билет? Он, в общем, ни при чём:

Мне дорог куст. Особенно – рябина…

Они ни в чём не виноваты —

Ладони, что легли на крест.

Был лёгок их порыв крылатый,

Но так тяжёл – Пилатов жест.

Раскинутые для полёта

И пригвождённые для мук…

Не ведал Рим в тенётах гнёта

Таких летящих в небо рук.

А гвозди слепо выполняли

Приказ слепого молотка,

И ни тревоги, ни печали

Не знали ржавые бока.

С того железного почина

Века дремучие спустя

Кижинский выстроил детина

Храм без единого гвоздя.

В чащобе девственного леса,

Чтоб князю тьмы не быть слугой,

От их проклятого железа

Укрылся праведник другой.

Изведал тленья злую силу

Тот храм, а Лыкову-отцу

Железом вырыли могилу…

Sic transit!.. Всё идёт к концу.

Но гвозди сделала планета

Не из железа – из людей,

И крепче, по словам клеврета,

На свете не было гвоздей.

И арестанта-поселенца

Солдатско-царскую шинель

И плоть Кронштадта и Лиенца

Они пронзали, как шрапнель.

И в доски лагерных бараков

Их забивали не спеша,

И в цвет окрашивалась маков

По шляпку вбитая душа.

А мир безумный, мир железный

Всё жаждал крови, как Молох, —

Живой, горячей, бесполезной —

И всё насытиться не мог.

Но дал начало лет теченью,

Скрепив с любовью гнева гроздь,

Забитый не по назначенью —

Тот самый первый крестный гвоздь…

В те годы, когда стремились

Свободные англичане

Из Старого света в Новый,

Манящий карманы свет,

По прерии ехал Джонни,

И было в его кармане,

Как в ухе его мустанга, —

Без малого ноль монет.

Но весел был добрый Джонни,

В улыбке кривились губы,

И ему на шляпу

Бросало свой щедрый луч…

«Ах, сколько же стоит небо?

А в Иерехоне – трубы?

Скажи-ка, папаша Чарли,

Почём эта пара туч?»

Так пел мой весёлый Джонни,

Не знавший в душе печали,

Хотя и его улыбка

Бывала подчас горька,

Но мрачен был спутник Джонни,

Безбожный папаша Чарли,

И на рукоятке кольта

Лежала его рука.

Безбожный папаша Чарли

Расчёты любил и сметы,

Безбожный папаша Чарли

Свой век разменял, копя.

В сапог он засунул перстень

И в пояс зашил монеты,

И жадное спрятал сердце

За пазухой у себя.

Суровые Кордильеры

Их плотной стеной встречали.

Дорога пошла такая,

Что только зевнул – и вниз!

И Джонни зевнул и – вскрикнул:

«Скорее дай руку, Чарли!» —

Весёлый бродяга Джонни

Над бездной глухой повис.

И жадный, безбожный Чарли

Снял с кольта большую руку

И твёрдо и молчаливо

Несчастному протянул…

А ночью в каньоне Духов

Они разгоняли скуку

И грели костром и джином

Уступы озябших скул.

А утром хребет холодный

Укрыла зари корона,

И свет золотой рассеял

В каньоне сырую тьму,

И золото заблестело

Заманчиво и лимонно…

Скажи-ка, папаша Чарли,

Какая цена ему?

И людям его послала

Судьба в наказанье, в дар ли?

Она и сама не знает —

Для сердца ли, для виска?

Но золотом заблестели

Глаза у папаши Чарли,

И на рукоятку кольта

Упала его рука.

Наметилась злая смета,

И план беспощадный вызрел:

«Весёлый бродяга Джонни

Ещё безмятежно спит…

Так спи же, спи вечно, Джонни!..»,

Но грянул внезапный выстрел,

И рухнул папаша Чарли

Средь жёлто-кровавых плит.

Лишь эхо, в ответ пролаяв,

Рассыпалось по пещерам,

Весёлый бродяга Джонни

Свой кольт в кобуру вложил:

«Прости меня, добрый Чарли!

Ты умер акционером,

А я бы – бродягой нищим,

Таким же, каким и жил».

И он золотые слитки

В пустые мешки насыпал

И прочь, лошадей навьючив,

Побрёл по следам копыт,

А злому папаше Чарли

Неласковый жребий выпал —

Спать вечно в каньоне Духов,

Средь жёлто-кровавых плит.

Старинную эту притчу

Забыть наши уши вправе ль?

Мешает в бочонке дьявол

Злодея и добряка,

И не разберёшь, как прежде,

Где Каин, где добрый Авель,

Но так же разит незримо

Предательская рука.

Поймали Птицу, в клетку посадили

Велели петь, как снимут покрывало,

Кормили сытно, прутья золотили,

И лишь летать ей клетка не давала.

Живя в плену у праздного бессилья,

Забыла Птица прежние невзгоды,

Но тосковали сложенные крылья

По сладкой мгле и свежести свободы.

Она смотрела горестно и немо

Туда, где было, втиснутое в раму,

Далёкое, несбыточное небо, —

И видела прекрасную Панаму.

Так месяцы и годы пролетели,

И вот однажды, вырвавшись из клети,

Она впорхнула в кружево метели,

Которой нет белей на белом свете.

Звенела стужей линия трамвая,

В проулки ночь неслышная вползала,

И жил весь город, не подозревая,

Что на свободе Птица замерзала.

И думала она: «Так вот какая

Прекрасная, манящая свобода:

Серебряными искрами сверкая,

Таится смерть холодная у входа!

Так что любить – холёную неволю

Иль этот миг полёта перед смертью?..»

И пала Птица, скованная болью,

Подкошенная белой снеговертью.

Закрыты жизни старые страницы,

Из плена стужи рвутся нынче воды,

И вновь поют непойманные птицы

О сладкой мгле и свежести свободы.

Хоронили слова, хоронили,

Погребали в бумажной могиле,

А они из могилы кричали

О судьбе, о беде, о печали.

Хоронили слова, хоронили:

Много знали они и хранили,

Много видели и испытали

До последнего сальто-мортале.

Хоронили слова, хоронили…

Их в горячке на лист обронили,

Их взволнованно губы шептали,

Да чужие глаза их читали.

Хоронили слова. Не они ли

Убеждали, просили, молили,

Восклицали, стенали, роптали

И… в каморках корзин отцветали?

Хоронили – без траурных лилий,

И на башнях по ним не звонили,

И у гроба о них не рыдали,

И не им раздавали медали.

Сколько их средь имен и фамилий

В ожиданье глухом истомили!

Но из мёртвых слова восставали —

В наших снах они смолкнут едва ли.

И живут, воскресая из пыли,

Под сукном у чиновных рептилий,

Не замученные палачами, —

Те слова, что пылали в Начале!

Он был последним, совсем заброшенным,

Его за глаза называли Сенькой.

Но безголовым шапкам поношенным

Его голова была ступенькой.

Он в ней свои громоздил категории,