Павел Манжос - Притчи у настольного огня. Поэмы, баллады, притчи

Которых не было в мире безвестней,

И значился он не в анналах истории,

А в манускриптах истории болезни.

Не раз, обруганному и освистанному,

Ему отдавливали мозоли,

Но он, Учёный, чувствовал истину,

Почти совсем не чувствуя боли.

И, сидя порой на скамье свежеокрашенной,

Творил он Идею, бумаги комкая,

И, бледный, бессонный и взбудораженный,

Её языком говорил с потомками.

Сквозь дни-беспросветья, сквозь годы-вериги

Пронёс он, храня как зеницу ока,

Память о «дощках» Велесовой Книги,

А жил… заброшенно и одиноко.

И вот наконец – свершилось. Свершилось!

Почётны, значит, ещё добродетели:

У светлого мира снискал он милость,

Светила мира его заметили.

Скорей! Телетайпы стучат печатками,

Как будто костями гремят игральными, —

Пренебрегли телетайпы шапками —

За головами следят гениальными!

И слава о нём понеслась стоязыкая:

«Он создал!.. открыл!.. он маг!.. он гений!»

Ах, слава! Ты самое невеликое

Из нерукотворных земных творений.

Ему предоставили право голоса

Мужи учёные, сферы судьи,

Ему предоставили право полюса

Соединять меридианы судеб.

Но что же Учёный? Ещё не в золоте?

Ещё не обласкан? Звучит зуммер:

«Абонент на проводе?»

Тих ответ: «Абонента нет. Абонент… умер».

На телеканале «Культура» —

Ни драк, ни смешков, ни полемик.

Подобьем шахтерского бура —

Сверлящий мозги академик.

Глаголет, как поп по обедням,

И в нас отдаётся набатом:

«Советский Союз был последним,

Кто пакт заключил с Бесноватым».

Да, факты! Они не игрушки…

Но хитро молчит академик

О том, кто на танки и пушки

Дал мрази коричневой денег.

Добавил – отнюдь не злословил:

«Была в обороне прореха!»

Но Липецк пилотов готовил

Для вермахта третьего рейха!

И дьявол историк – ни слова

(Как речь о делах ширпотреба!)

О голоде тридцать второго,

Поставках в Германию хлеба.

Толкует подросткам в азарте,

Не скажет, подонок, однако,

Как мир поделили на карте

Те страшные два вурдалака.

Не вспомнит и в выжженном Мценске

Лукавые переговоры

О том, чтобы с выродком венским

Напасть на планету, как воры.

И третье уж тысячелетье,

Но правда – в жестоком распиле,

И слушают милые детти

Слова о величии пыли…

Так вышло. И могла ли знать она,

Что окровавит землю на рассвете,

Вороньих стай кормилица, война,

Пред памятью которой мы в ответе?

Так вышло. Взрывы бомб и вой сирен,

Рёв «юнкерсов» и пулемётный высверк.

И бой. И окружение. И плен.

Чужая речь и изощренный изверг.

Она любила Блока и Руссо

И верила в народ. Ей шел двадцатый.

Но прокатилось пыток колесо

По юности, наивной и крылатой.

Всего одна из миллионов жертв,

Кто начал жить, да жизни не изведал…

Сдало не сердце – сдал последний нерв.

И предал не язык – рассудок предал.

Был страшен бред, но чёрная тюрьма

Не собрала тех слов пустые комья.

Под пытками она сошла с ума,

В беспамятстве и веруя, и помня.

Её спасли – была ещё жива

И даже боль смогла переупрямить.

Зажили швы. Но нет такого шва,

Что заживил бы взорванную память.

И вот теперь, безвременье спустя,

Зачав во благе «от Святого Духа»,

В пустых руках баюкает «Дитя»,

Слова любви шепча «Ему на ухо».

Собак пересчитает из окна,

Закрыв глаза, соорудит ракету,

Чтоб переслать их с этой, где война,

На ту, на невоенную, планету.

И раз уж голубая тишина

На этой не мерещится планете,

То надо быть стартующим сполна

За всё, что не отвечено, – в ответе.

На самом деле… было всё не так,

И весь рассказ – гора словесной чуши!

И отчий дом, ночной расплавив мрак,

Чтоб не отдать врагу, сожгли «катюши».

И шли они дорогами войны —

Седая мать, она, её два брата,

К родне – на сухари, не на блины,

Да не дошли, и дуло автомата

Воткнулось в бок, и вывели на гать

Всех четверых – скосить очередями:

Нет «аусвайса» – значит расстрелять,

Зарыв их в общей безымянной яме!

Но умолила чем-то палача

Супруга машиниста-репрессанта,

И гнали их, неволи злой уча,

В страну беды, отринувшую Канта.

Всё пережили – и фабричный пар,

И плеть фолькс-дойч, и вышки с часовыми,

Свобода им была как Божий дар,

С отметками на судьбах пулевыми.

Педтехникум, потом – далёкий край

И новизна большой советской школы…

И был на вид не оберполицай

Директор, добродушный и весёлый.

Как водится, – женат. Из всех столбов

Он – среди первых по амурским плёсам,

А посему свободную любовь

Он предложил ей, пригрозив доносом:

Была, мол, за границей, и чуть что…

Мол, угождала немцам – всё же свой он…

Но получил за это и за то

Один плевок, какого был достоин.

И был донос, и был затем допрос —

Шпионская обыденная драма:

Тушение о кожу папирос,

Без сна – все ночи и побои хама.

Но отпустили – поняли: больна.

В бреду и с синяками на коленях

Домой, в Воронеж, ехала она

На электричках, без копейки денег.

Сказала мать, что нет утиль-сырья,

Но нищая в истертом, грязном платье

Вдруг прохрипела: «Мама, это я…»

И на пороге рухнула в объятья.

И вот теперь, безвременье спустя,

Зачав во благе – «от Святого Духа»,

В пустых руках баюкает «Дитя»,

Слова любви шепча «Ему на ухо».

Собак пересчитает из окна,

Закрыв глаза, соорудит ракету,

Чтоб переслать их с этой, где война,

На ту, на невоенную, планету.

А чтоб чего не вышло – до беды

Тут далеко ли новой! – бабка внуку

Врала про дочь на разные лады,

Потом, крестясь, шептала что-то в руку…

Я написал письмо богине,

Люблю, мол, вас, и всё такое.

Писал про то по той причине,

Что не писалось про другое.

Я рассказал, как ею болен,

Я вылил чувства на бумагу,

Я взмылен был, и был я взмолен,

Как будто ей давал присягу.