Таня Трунёва - Ветер

– Все внутри разрывается, позвоночник выламывает. Валя говорила, все быстро должно быть. Не могу больше терпеть! Не могу-у-у! – стонала Катька.

– Тихо ты, соседи услышат, – Светка сунула сестре в рот пояс от платья и стала поглаживать ей руки, стараясь утешить. Вдруг Катя, резко разведя ноги, с усилием выдавила кровавый сгусток, который, пошевелившись, неожиданно издал тонкий звук!!!

От испуга и удивления Светка сама завопила:

– Господи! Царица небесная! Ребёночек! Да у тебя, однако, седьмой месяц был! Что ж ты молчала, окаянная? Мы чуть душу живую не сгубили! Ребёночек-то махонький и пищит!

Посылая все мыслимые ругательства в Катькин адрес, она опрометью бросилась к серванту и, облив ножницы водкой, перерезала пуповину.

– Матушка! Голубушка! Анна Андревна! Спасите девочку! Это я виновата! У сестры роды были преждевременные. Моя вина! – рыдала Света в кабинете у заведующей родильного отделения. – Всё, что хотите: деньги, лекарства. В соболях ходить будете! Спасите!

– Успокойся, Света! Иди умойся, в крови ты вся. А ребёнок вряд ли выживет – мала очень. И двух кило нет. Но бывают случаи, что выживают. Что можно, сделаем, – сухо обронила суровая женщина в белом халате.

Катя несколько дней пролежала в больнице, слушая рыдания и упрёки сестры. Тупо глядя на облупившийся потолок палаты, Катька старалась подавить приступы боли и стыда.

Выписавшись из больницы, она отправилась к бабе Стёпе на ферму. Вести от сестры были скупые: «Новостей нет. Хожу в больницу каждый день, но к девочке не пускают. Напишу».

Слыша, как ни о чем не подозревающая баба Стёпа молится на ночь: «Прости нам грехи вольные и невольные…», Катя вся в слезах шептала: «Прости»

На исходе лета Катя вернулась в Усолье и устроилась на почту телеграфисткой. Поступать в институт она решила на следующий год. Теперь неразлучные сёстры жили вместе в той же Светкиной комнате. Девочку по-прежнему держали в больнице, и Света «обхаживала» заведующую подарками и деньгами, надеясь на особое отношение.

Как-то тихим тёплым вечером Света вернулась с работы сияющая:

– Завтра ляльку забираем. Выжила твоя дочка! Она уже почти четыре кило. Здоровенькая!

От волнения у Кати пересох рот и подкосились ноги. Эти два месяца каждый день и час она думала про дочку, ненавидя себя за слабость.

Две русые головы, затаив дыхание, склонились над малюткой. Катя, впервые увидев своё дитя, не могла сначала слова сказать и вдруг, взволнованная, зашептала:

– Доченька, прости меня! Мне нужно тебя растить, милая. Кровиночка моя! Теперь уж в институт торопиться не буду, лучше на заочное.

– Смотри, она не в нашу породу: реснички и глазки чёрные, бровки как нарисованные – вся в Кольку. Я ей имя дала – право на это имею – назвала её Ариадна в честь той, которой Зевс бессмертие даровал. Раз выжила девочка – пусть носит это имя! – заключила Света. – Ты завтра на работу иди, а я её на ферму отвезу. Там баба Стёпа девочку на козьем молоке вырастит, как нас когда-то.

– А что скажем? Откуда она взялась? – робко спросила Катя.

– Про Кольку, конечно, молчать надо. Наша она! Твоя и моя! А откуда взялась – да откуда и все дети берутся – хихикнула неунывающая Светка.

Деревенские кумушки пару недель судачили, перемалывая новость о таинственном появлении на ферме малышки, но так и не выведали, кто же её мать. Диковинное имя «Ариадна» не прижилось среди местных. Девочку стали звать Арина. Подрастая, она называла мамой обеих сестёр: мама Катя и мама Света.

Звуки французской столицы ласкали наши уши.

– Да-а, Танюш, я тебя помню. Только не Катя я давно и не Семёнова, – хрипло выдохнула женщина, медленно продолжив: – Но это не так важно сейчас. Я ждала тебя, Танюха. Ну-у, не совсем тебя, но кого-то, с кем поговорить можно. Видно, пора пришла высказаться.

Она порывисто приблизилась ко мне. Тонкий шарф сполз с её шеи, обнажив широкий шрам, белой полосой упирающийся в подбородок.

– Вот встреча-то! Просто не верится! Как в кино – приговаривала Катя. – Давай это отметим. Да и рассказать многое хочется.

Невольно взглянув на её шрам, я спросила:

– Что случилось с тобой? Несчастный случай?

– Да, Танюша, очень несчастный: воевала я. В Чечне воевала, – тихо обронила Катя.

Я удивлённо вздрогнула:

– Каким же ветром тебя туда занесло? В Чечню? Из Сибири-то?

– Каким ветром? Да тем, что, как судьба, по миру нас носит. Тем самым ветром.

В тот угрюмый осенний день облака нависли над сибирским городком свинцовым одеялом, предвещающим первый снег.

Светка, запыхавшись, влетела в небольшое помещение почты.

– Кать, когда заканчиваешь? Дело есть.

– Что ты орёшь-то так? Заведующая ещё не ушла! – прошептала Катя.

Сестра приглушённо затараторила:

– Слушай, тут возможность заработать подвернулась. Михалыч, директор наш, говорит, что начальство из Иркутска приезжает. Трое их. На охоту и в баню после. Так вот, надо им стол накрыть. Всё уже приготовлено, только подать да убрать потом. Они хорошо платят. Вот задаток дали, – Светка потрясла увесистой пачкой рублей. – Михалыч говорит, что не управиться мне одной. Советовал взять подругу. Да я лучше тебя возьму – деньги-то не лишние!

За накрытым столом гости в компании егеря Павла с азартом обсуждали подробности охоты, то и дело подливая друг другу водку. С сёстрами обращались бесцеремонно, приказывая по-барски: «Дай! Подай! Убери!»

– Не нравятся мне они. Мерзкие, и не начальство, а какие-то, похоже, бандюги – прошептала Катька.

– Да ладно тебе! Скоро напьются да и уедут, а платят так, как ты на своей почте за месяц не заработаешь! – хмыкнула Светка.

Один из приезжих, грузный, с распаренным после бани красным лицом, поманил Светку пальцем: «Тарелку бы надо сменить, хозяйка!» Катя вздрогнула, обернувшись на грубый хохот. Краснолицый, усадив на колени подошедшую с тарелкой Свету, стал её тискать. Второй из гостей, коренастый, коротко стриженный, решительно встав, с влажной улыбкой направился к Кате.

– Засиделись мы. Пора бы размяться, девки!

– Пусти! Не было такого уговора! – вырывалась Светка.

– Да что вы из себя целок корчите?! – прохрипел второй. – Тут мне донесли, одна из вас дитя нагуляла от солдатика, что ли. А мы чё, хуже?!

Третий из приезжих, весь вечер сидевший тихо, лишь опрокидывая водку рюмку за рюмкой, медленно вытащил из брюк ремень. Намотав его на руку, процедил, кривя губы в садистской улыбке:

– Как ублюдков рожать – они горазды, а как почётных людей уважить…