Петр Карцев - Кот олигарха. РОМАН

Январский говорил медленно, с большими паузами. И взгляды, и речь его, хотя были обращены к ним двоим, приобрели отстраненный характер. Лена почувствовала, что стала для него предметом, в каком-то смысле – объектом его внутреннего мира, фигурой на той картине, которую он видел в воображении. Это ощущение волновало ее примерно так же, как собственная нагота и прикосновение к Лариному телу. Ей было немного досадно, что ее индивидуальность не потребовалась, не заинтересовала художника достаточно, чтобы стать самостоятельным предметом изображения. Но с другой стороны, пока его внимательный взгляд ежесекундно возвращался к ней, пока линии ее тела были пищей для его фантазии, она чувствовала странную власть над ним, чувствовала его руку своим инструментом или, по крайней мере, своим проводником в иное измерение, где индивидуальность была подчинена чему-то более сильному, с чем, может быть, она еще никогда не сталкивалась так близко.

Ее подбородок дернулся вниз, и она тут же испуганно подняла голову и открыла глаза. Лара что-то говорила Январскому и искоса поглядывала на Лену с ироничной улыбкой. Лене показалось, что ее скулы заострились – то ли от этого освещения, то ли от позднего часа. Кажется, Январский снова спросил, о чем может говорить левосторонность всех движений на картине. Слова вдруг перестали складываться в цепочки значений. Лена не имела ни малейшего представления о времени, но знала, что должно быть очень поздно. Хорошо если не рано. Мысль о том, что утром предстоит идти на работу, казалась феерической аберрацией. Сон, подкравшийся предательски и в самый неподходящий момент, окутывал ее такой мягкостью, которой невозможно было сопротивляться.

Январский разрешил ей опустить руку.

Она мучительно старалась держать плечи прямо, но то и дело ловила себя на необходимости нового сознательного усилия. Веки пытались закрыться, отказываясь подчиняться ее воле. Лена до боли закусила губу, но тут же иррационально испугалась остаться такой на картине, и вместо этого попыталась незаметно прикусить язык. Она перестала следить за Ларой и за художником: все усилия уходили на то, чтобы сохранять позу хотя бы условно неизменной.

Январский больше не стоял у холста, а сидел перед ними на стуле, набрасывая что-то в альбоме длинным черным карандашом, время от времени откидывая страницы вверх. Время стало течь дискретными интервалами: одни куски проваливались в бездну, другие тянулись неправдоподобно долго и обрывались только тогда, когда не оставалось сил фиксировать эту длительность, – и тогда уж обрывались без следа и без остатка, и только начало нового интервала напоминало, что был предыдущий. Январский шуршал страницами и иногда опять что-то рассказывал, что не откладывалось у Лены в голове, иногда просил ее что-то сделать, придираясь к миллиметрам жеста: снова соединить два пальца на Ларином соске и сложить остальные в филигранно точную и неудобную фигуру; приподнять брови и не опускать их в течение бессвязного промежутка времени; смотреть неподвижно в центр его лба. Лена чувствовала только, как деревенеет тело, и потеряла способность к более глубокой рефлексии.

В какой-то момент поле ее зрения снова пересекли Решетинский и Троицкий, едва опознанные, похожие почему-то на двух гигантских летучих мышей. Что-то было сказано, в том числе ею, но она не осознавала значения слов и понимала только, что этих двоих сегодня больше не будет. Оба перед тем, как раствориться, наклонялись и шептали что-то на ухо Январскому, и тот отвечал, не поднимая головы от эскизов. Оба в самом конце сделали что-то неправдоподобное и гротескное – Лена не могла вспомнить, что именно. Ах да: целовали руки ей и Ларе – или это было частью какого-то сна, который время от времени начинал ей сниться, пока она не вскидывала голову от очередной любезной, но строгой команды художника, или от шелеста альбомной страницы, или от звука хлопающей двери, – и каждый раз встречал ее Ларин насмешливый взгляд, такой неестественно яркий, как будто сон не навещал ее даже в мыслях.

Была еще сильная вспышка, которая напугала ее, но почти не вывела из оцепенения. Откуда-то взялся опять парень в коротком халате, которого раньше она видела голым и от удивления плохо рассмотрела, хотя и стоило, – и которому не могла теперь вспомнить имени. Каким-то образом вспышка была связана с ним. Свет ударил прямо в глубину зрачка, так что на время залил все и слился с темнотой. Темнота долго не рассеивалась, и потом стала отдавать окружающие вещи неохотно, частями. За это время изменилось расположение предметов, теснее сомкнулись стены. Пропал куда-то художник. Потом пропало всё.

Яркое солнце сквозь тонкую занавеску било в закрытые веки. Просыпаться не хотелось, но помимо солнца что-то еще буравило мозг – какая-то подспудная, но настойчивая мысль, пытавшаяся вырваться наружу. В погашенном сознании, в неведомых густых глубинах, потревоженных светом, шли какие-то загадочные расчеты, результатом которых каждый раз выходило слово «четверг», представлявшее собой, как и все другие слова, незнакомое и бессмысленное сочетание букв. Незнакомое, но смутно тревожное, как гудение назойливого насекомого.

С трудом управляя ватным телом, Лена перевернулась на другой бок, чтобы спрятаться от солнечного прожектора и, если повезет, от неприятного слова. Ее голая рука почувствовала под собой сквозь тонкое одеяло еще одно, чужое тело, а лицо уткнулось в густую копну мягких волос, тут же защекотавших нос, лоб и щеки.

Эти сенсорные стимулы были идентифицированы каким-то караульным, недремлющим отделом мозга как непривычные и потому опасные. Игнорировать наплыв тревожных сигналов было более невозможно, и Лена открыла испуганные глаза.

Одновременно Лара повернула к ней лицо и сонно улыбнулась.

Ленины глаза стали шире. Лара, словно в ответ на эту реакцию, повернулась к ней всем телом, обхватила теплой рукой и прижала к себе.

Мягкий взрыв тактильных ощущений тут же подтвердил Лене подозрения, которые она пыталась отвергнуть: да, обе они были под одеялом абсолютно голые, и да, судя по всему, по крайней мере часть событий прошлой ночи были скорее фактами, чем обрывками сновидений.

Самым нереальным казалось самое неоспоримое: прикосновение Лариного тела. Упругого в одних местах и пугающе нежного в других. Теплого и гладкого от сна. И неожиданно настойчивого.