Александр Образцов - Способы обольщения женщин (сборник)

…И вино было выпито, и давно настольная лампа была задвинута за шторы, на подоконник, рассеивая оттуда оранжевый свет. И двое товарищей Ильи совсем поладили с подругами Наташи, то танцуя с ними, согласно слившись телами, то, сидя на постелях в обнимку, посмеиваясь, рассказывая что-то, друг другу тихо, грудными, близкими голосами, а Илья все так же сидел за столом, закинув ногу на ногу, откинувшись на спинку стула, трогая пластик стола, – сама непринужденность, от которой было скучно. Но она-то – разве скучала? Глубокое, непонятное терпение было в ней, и с этим терпением она поднималась раза два потанцевать с ним – что толку было от этих танцев? Рука на ее спине, чуть ниже лифчика, да запах кожи, запах волос и вдруг вырастающее бедро касалось его ног – ни на что это не указывало, не было привычного: нравлюсь, не нравлюсь.

Около одиннадцати постучал и напомнил о времени член студсовета. И те две пары нудно начали рассуждать о том, как остаться, хотя ясно было, что остаться не выйдет, и тогда Илья сказал:

– Все равно не получится. У меня есть предложение. Поехали ко мне на дачу.

Все замолчали, переваривая предложение, а затем засмеялись, нашли повод для шуток, затрещали дровишки новой нудной болтовни, а Илья вдруг сказал негромко и уверенно Наташе:

– Поедемте, Наташа. Там тихо, луна, снег по колено.

– Поедем, – тут же откликнулась она, и он, впервые за вечер, угадав ее желание, совершенно заблудился в ней.

Он стоял за дверью в пальто и шапке, ожидая ее, двое товарищей с недоумением и завистью расспрашивали – как это он сумел?.. Сами они и теперь не раскачались, правда, один спросил о винном погребе, и когда Илья сказал: «Не знаю. С лета не был», – они поняли это по-своему, поняли, что будут мешать, и обиделись бы, не случись у них на глазах необъяснимого и странного явления, начисто перечеркивающего весь их опыт, – без объятий, без губ к губам, одними жалкими разговорами?..

Наташа вышла. Черное, из мелкого вельвета пальто с капюшоном, черные сапоги. Она взяла Илью под руку, и они пошли по коридору к лифту…

На улице было морозно, и она, как каньон, чернела под луной.

Наташа молчала все время – в такси, на вокзале, в электричке, слушая повисающие в пустоте рассказы Ильи.

– Вот так дела, – сказала однажды, и он запнулся, как будто налетел с разбега на стену.

Пустой вагон с полутемной желтизной скамей несло по рельсам, грохали на остановках двери, объявлял следующие станции магнитофонный голос неизвестно кому, дуло от окон – они ехали одни. Они мчались мимо пустых, заснеженных станций, в редких голых лесах. Унылые озера угадывались вдали.

Электричка оставила их, унося пустые вагоны еще дальше от города, и при желании можно было представить себе будущее: вот так лет через сто будут метаться по земле целые полчища транспорта строго по графику, точно в срок, водить их будут автоматы, которым и дела нет, куда и зачем они спешат – точно в срок. И люди будут вынуждены подлаживаться и привыкать жить строго по графику. И привыкнут.

Но разве можно привыкнуть, думал Илья, шагая следом за Наташей по темнеющей в снегу тропе, жить без стоп-кранов?

Снег ерзал под каблуками, от звезд и луны было столько света, что сосны давали четкую тень. За зеленой полосой начинался дачный поселок. Его строгая планировка также была навеяна кому-то будущим порядком и целесообразностью.

– Ты не жалеешь, что поехала? – спросил Илья.

Она шла впереди и как будто не слышала вопроса.

«Это же невежливо, миленькая, топчешь мою тень… Никому не хочу плохого, никому, никому, даже себе…»

Двухкомнатная дача строилась четыре года. Они ездили сюда с седым отцом, вначале неумелые, первое время через силу, а затем в азарте. Как хорошо было суметь сплотить пол! А дверные косяки? А струганное крылечко? Руки помнили все.

– Сейчас – сказал Илья, снимая ключ с гвоздика сбоку от двери (они долго мудрили с отцом, выискивая тайное место), – зажжем лампу, печь натопим, будем чай пить. Замерзла?

– Попробуй только что-нибудь себе позволить. Я сожгу всю эту деревню! – сказала вдруг Наташа, когда он открыл двери.

– Ты же знаешь, что я ничего себе не позволю, – тихо сказал Илья. Стало холодно, сумрачно, как на этой террасе, и Наташа, в нерешительности застывшая на крыльце, потеряла от этих слов всю свою таинственность. То, что она не разговаривала с ним всю дорогу, стало легко объяснимым и скучным.

– Проходи, – сказал он, зажигая спичку.

Теперь молчал и он, засветив керосиновую лампу, растапливая печь.

– Садись ближе к плите, согреешься.

Она продолжала стоять.

– Есть хочешь?

Она молчала.

– Могу я быть уверенным хотя бы, что ты не зарежешь меня ночью? – спросил он, сидя на корточках перед раскрытой дверцей печки и выпуская в нее уплывающий полосой дым от сигареты.

– Дай сигарету, – сказала она и решительно села к столу.

Он дал ей сигарету и зажег спичку, глядя сверху на ее лицо с опущенными густыми от туши ресницами.

– Можешь быть уверен, – сказала она, затянувшись по-женски, и бегло, холодно посмотрев на него.

– У меня на языке, – сказал Илья, присаживаясь напротив, – вертится один вопрос. Ты ведь знаешь, о чем я хочу спросить?

– Возможно.

– Хорошо. Почему ты поехала со мной?

– Назло себе.

– Себе. Это можно понять. Но почему ты не подумала обо мне? Зачем же назло мне? Я тебя обидел, оскорбил?

– А приглашение ночью на дачу – это не оскорбление?

– В таком случае и приглашение потанцевать – это оскорбление. И вопрос: как вас зовут? – это тоже оскорбление. И дерзкий взгляд – оскорбление.

– Вы ведь пришли, как татары. Мы же не ходим к вам. Мы смирные. Ждем. Приходят татары, только зубы не смотрят, а так все ощупают!

– Ты же видела – мне весь вечер было не по себе из-за этого.

– Из-за этого? А может быть, из-за того, что я вела себя не так, как вы привыкли?

– Ну-у, – Илья смутился, – не знаю…

– Даже сейчас, – продолжала Наташа, – даже сейчас, когда я определенно дала понять, что ничего, на что ты надеешься, не случится, даже сейчас ты думаешь об этом и ждешь, что я начну таять у этой проклятой вонючей печки!

– Да, – согласился Илья, – ты права. Но дело в том, что если бы я не надеялся, ты бы смертельно обиделась.

– Вот как.

– Да. Разве сейчас это важно? Важно то, что я не нравлюсь тебе. А когда человек не нравится, то с ним можно проводить любые эксперименты. Это не больно.

– О какой боли идет речь? Опомнитесь, молодой человек! Ущемленное самолюбие – вся ваша боль.

– Давай лучше поедим, и будем укладываться.

– Я не хочу есть.

– Ну, хоть чаю попьем.

– Чаю можно, – тихо сказала Наташа.

Они пили чай с вареньем из черноплодной рябины и грызли сухари. В кухне было тепло, уютная лампа сближала их. Во всяком случае, лицо Наташи уже не казалось высокомерным, она задумчиво смотрела на громоздкие, какие-то ватные тени, в черное окно.