Александр Образцов - Siltntium! Пугачевские дети (сборник)

И камины были для этого сооружены из особого краснощёкого кирпича, и люди собирались в очках, с блестящими волосами – а всё было как-то не взаправду.

Брандахлыст скучал.

И называл он эти свои сегодняшние дела одним словом – грустнопупие . Или разнопопие . Смотря по настроению.

Хургин называл его позором еврейской нации. В Литинститут он поступал как токарь-расточник, член бюро райкома партии. Учился в семинаре известного советского писателя-реалиста, бывшего партизана Евдокимова.

Но Вайнберг не потому писал о партизанах. Партизаны были музой Вайнберга с детского садика.

Когда партизан Евдокимов брал в руки очередной рассказ Вайнберга, руки его дрожали от ярости, но придраться к Вайнбергу из-за выбора темы было невозможно. Тогда он говорил тихо, но с большой внутренней силой:

– Вот вы пишете, Вайнберг, такие слова «Партизан Миша Минкин подполз к завернувшему за угол фашистскому часовому и когда тот начал дуть на замерзающие пальцы рук, бросился на него и вонзил в грудь кинжал по самую рукоятку». Если вы, Вайнберг, считаете возможным вонзить кинжал в грудь по самую рукоятку, то вы, очевидно, пробовали это делать? А?.. Вайнберг, я к вам обращаюсь!

– Нет, не пробовал, – так же тихо отвечал Вайнберг, который в отличие от Евдокимова, не был реалистом, а скорее мистиком. – Но я помню, что сказал Алексей Максимович Горький маршалу Буденному, когда тот обвинил писателя Бабеля в неумении рубить людей…

– Врагов, Вайнберг, врагов!

– В конечном счете, все-таки людей, а не коров. Так вот Алексей Максимович сказал маршалу Буденному: для того, чтобы быть поваром, не обязательно в котле вариться.

– Но писатель Бабель, Вайнберг, прежде чем всадить кинжал по самую рукоятку, наверняка подумал бы о том, что кинжал может застрять в костях грудной клетки…

– И что же вы посоветуете? – Вайнберг иронически смотрел на партизана, но говорил по-прежнему тихо, чем доводил того до бешенства. – Может быть, бить врага в живот?

– В живот?! – Евдокимов, конечно же, не обладал достоинствами человека мирной профессии, и чтобы не задушить Вайнберга тут же, на семинарском занятии, он вскакивал, подбегал к окну, подбегал к двери, снова садился. Группа прозаиков тихо, почти неслышно выла: разбор рассказов Вайнберга пользовался в Литинституте популярностью. – В живот!.. Да известно ли вам, Вайнберг, как орет человек, когда ему кишки наматывают по самую рукоятку?

– Я – пацифист, – с достоинством отвечал Вайнберг.

– Так какого же черта вы пишете о войне?!

– Вы не ответили на вопрос: куда должен бить врага Миша Минкин? Мне кажется, в сердце.

– Да в шею он должен его бить! В шею! Артерию перерубить к чертям собачьим! Чтоб он не пикнул! Это же любой солдат вам скажет! А вы даже опросить не удосужились! Стыд!

– То есть, вы запрещаете мне писать об Отечественной войне?

– Никто вам не может этого запретить. Но в следующий раз, когда вы принесете очередной рассказ про Мишу Минкина, я собственноручно всажу кинжал по самую рукоятку в вашу зачетку. И пусть тогда покойный Алексей Максимыч расскажет маршалу Буденному о том, как надо рубить писателя Бабеля, чтобы котел был достоин повара, а повар котла.

Тем самым прозаик Евдокимов под воздействием прилагаемых обстоятельств, немыслимых давлений и ударов судьбы превращался на короткое время из реалиста в мистика.

– Неприятности, шеф? – Ахуткин присел на подоконник, прикурил и выдохнул дым в окно.

Балбошин молча глянул на него и засопел, сцепив руки в замок на столе.

– Не берите в голову, – продолжал Ахуткин, легкомысленно качая ногой. – Перемелется. Стерпится. Слюбится.

Балбошин двинул бумагу по столу. Ахуткин достал ее, не вставая и, пока читал, забыл о сигарете. Нижняя челюсть его пошла вперед, нижняя губа потянулась к носу, брови образовали крышу над очками.

– Смеяться? Плакать? – спросил он, передавая бумагу Балбошину.

– Дома смеяться будем, – сказал Балбошин и, помолчав, спросил: – Надумал что-нибудь?

Ахуткин воткнул сигарету в пепельницу и, встретившись взглядом с Балбошиным, неожиданно засмеялся.

– Случай… – говорил он сквозь смех, отирая слезы, – войдет в историю… градостроительства…

– Ты что? – сердито спросил Балбошин.

– Пардон, шеф, – пробормотал Ахуткин. – По-моему, есть два выхода, – оправился он окончательно, нагнав морщины у переносицы, – тактично и в то же время решительно заявить о том, что проект утвержден, и изменения в такой форме делают нецелесообразным его реализацию, так как объект находится в центре застройки. Или?.. Или придумать дому биографию и вписать его этаким коконом, от которого разбегутся кварталы… Не знаю. Нужно подумать.

– Подумать! – передразнил Балбошин. – А кто должен был думать раньше? Это письмо написано год назад. Год! Ах, черт подери! – он вскочил с кресла и забегал по кабинету. – И ведь приписка! Приписка: копия направляется в ЦК! И ведь зарегистрировано, подшито и – никто ни слова!

Зазвонил телефон.

– Балбошин, – бросил в трубку Балбошин. – Да, – лицо его вытянулось. – Да, конечно, конечно… Четвертый этаж… Да… Вас встретят… Конечно…

– Вот, – сказал он, положив трубку. – Иди, встречай. Первая тучка. Член партии с двадцать второго года. Ты уж… так, знаешь, окажи…

Минут пять спустя в кабинет живо вошел старый человек с быстрыми глазами.

– Шидите, шидите! – закричал он с порога, затем подбежал к окну и закрыл его. – Единштвенное, чего я в жижни опашалша – это шквожняков. Ждравштвуйте. Жаножин. Член с двадцать второго. Шражу к делу. Итак?

– Вот какое дело, товарищ Занозин, – начал Балбошин.

– Жаножин.

– М-м, товарищ… Заножин?

– Да нет, – Жа-но-жин.

– Жанозин?

– Вы иждеваетеш надо мной? Я же вам рушшким языком говорю – Жаножин!

– Ну, хорошо, как вас по имени-отчеству?

– Алекшандр Иваныч.

– Алекшандр… простите! Александр Иваныч, дело в том, что проект застройки уже утвержден горсоветом.

– Какой проект?

– Проект… Как какой? Проект застройки старого района города на Тверской, у Смольного. Вы вместе с группой старых большевиков писали по этому поводу…

– Да, я подпишалша! Я шражу подпишалша. Потому что так нельжя, товарищи дорогие! Что же это получаетша? Штарику уже и выйти некуда? А детишки? Наша шмена, наше шчаштье? Никаких гаражей!

– Вы что-то путаете. В письме… – Балбошин взял со стола бумагу.

– Читайте, – сказал Жаножин.

– Но вы ведь знаете его содержание.

– Читайте, читайте. А потом будем говорить.

– Хорошо, – сказал Балбошин. – Так… «Дорогие товарищи!

Мы, группа старых большевиков, обращаемся к вам по делу, не терпящему малейших отлагательств. Наш славный революционный город хорошеет день ото дня…»