Александр Образцов - Siltntium! Пугачевские дети (сборник)

Падает вначале Думов, головой ложится к универсаму. А дружок его, от месткома, тот попадает на газон и от Думова расположен оказывается на шесть часов ровно.

Ну, думаю, если сейчас, при таком благоприятном раскладе ничего у вас внутри не содрогнется, то грош вам цена, как гениям! И на работу вам так и сообщу!

Стою над ними, весь дрожу от нетерпения, но любопытных отгоняю. «Научный эксперимент!» – говорю. «Тихо! Идут испытания!» – добавляю для старух – ох, и любопытные же это создания! Так размышляю, что старик уходит с годами в глубину, а старуха – на поверхность, но это между делом. И между нами.

Думов первый головку поднял, мутно так посмотрел, но узнал меня, потому что тут же снова откинулся.

А второй… второй глаза открыл, сел, поморщился, затылок пощупал и говорит мне:

– С какого это вы этажа нас обстреляли?

– Со второго, – отвечаю и на корточки присаживаюсь.

А он посмотрел мне в глаза совершенно трезвым взглядом и говорит:

– Траекторию как рассчитывали – по таблицам или на глазок?

Я чувствую что-то такое, около, и чтобы не спугнуть отвечаю шепотом:

– На глазок…

А он тоже шепотом:

– А по движущейся цели?

– И по движущейся, – отвечаю.

– А с ускорением? Это, допустим, я иду быстрей, быстрей, а потом побегу?

– Все равно уложу! – отвечаю.

Схватил он меня за руку и отвел в институт космических исследований. Сейчас я у них сектором заведую: пятнадцать докторов у меня и восемьдесят два кандидата, на планете Венера в пятикопеечную монету попадаем всем коллективом. Без таблиц, яблок и прочей чертовщины. Исключительно на глазок.

Известному писателю Павелину в день его семидесятилетия поздравления несли сумками. Двери не закрывали, потому что телеграммы шли безостановочно. Жена Павелина принимала посетителей, отвечала на телефонные звонки, а сам писатель, поджарый, седой (не лысый), с большим выразительным ртом и морщинистыми веками за дымчатыми стеклами очков сидел в кабинете и улыбался. Жена думала, что он работает, а он целую неделю ничего не делал, ждал этого дня и не мог ни с кем говорить от нетерпения.

В шесть чесов вечера он вышел и удивил домашних. Вернее, огорошил их тем, что вышел, надел плащ, шляпу, взял трость в виде зонтика или зонтик в виде трости (как угодно) и заявил, что поедет на дачу. Причин объяснять не стал, как обычно. Жена едва сдержала слезы, дочь понимающе кивнула и только зять, который тайно ненавидел Павелина за полное к себе безразличие, подумал что-то нехорошее, но тут же стал гадок самому себе – в такой день!..

Павелин сам водил машину. Он знал, что езды здесь максимум сорок пять минут, а до восьми еще – он посмотрел на часы – час пятьдесят. Он ехал и улыбался. Выехал на кольцевую, затем на Каширское, и вот они – дачи.

Октябрь стоял тихий, теплый, но деревья дружно пожелтели. Он ходил вокруг дачи, пахло грибами, среди валунов журчал ручей, за чистоту вод которого он боролся три года.

Нет, время стояло на месте.

«Вот так и надо продлевать жизнь, – подумал Павелин, – ожиданием… А вдруг не приедет?»

Но он лишь поддразнил себя. Приедет. Электричка приходит в семь сорок, и ходьбы здесь для ее юных ног от силы на пятнадцать минут.

Господи, роман! Год взаимных ухаживаний, усмешек, разговоров… О чем только? Да обо всем! О Пушкине, о Миттеране, о Меттернихе, об Овидии, о Тиберии, о Христе, о Сталине, о Микельанджело… Вот здесь она пошла (сама!) к этим темам. Здесь началась ее территория и, ступив на нее, она уже не захотела назад, к ученичеству, к…

– Много всего, – вздохнул Павелин.

В гостиной он включил электрокамин, еще раз проверил сервировку. Вошел в ванную, вода в титане нагрелась, и он выключил его.

Без семи минут восемь раздался стук в окно, он отворил дверь, она вошла.

– От бабушки, – сказала она, протягивая пакет.

– Развернуть? – спросил он.

– Разверни, – сказала она, впервые сказав ему «ты».

Это его настолько поразило, что у него задрожали руки. Он развернул пакет. Старый альбом с фотографиями, так он и знал.

До сих пор не знал Павелин, догадывается ли она об их давних довоенных отношениях с ее бабушкой. И это была ее территория.

Она сразу прошла в ванную, запела. Он сидел в кресле, дверь была открыта, но он смотрел в окно. Что-то все же в современных играх он недопонимал, слишком много игры, слишком много режиссуры, слишком жадно и искусственно затянуто и подогрето…

– Ты не слышишь меня?..

Павелин вздрогнул. Что это он, действительно?..

– Да?

– Открой сумку, достань там халат.

«И это», – подумал Павелин, хотя думать уже не хотел. По привычке тащил через всю жизнь внутренний монолог.

И с халатом он не знал, как поступить. Войти в ванную? Но они же еще и не целовались! И какое у него будет при этом лицо? Если бы лет, хотя бы, двадцать назад, он бросился бы в воду в костюме и был бы любим за это, как бог.

И стало ему грустно. Он стоял с халатом в руках, как старый лакей и никак не мог сморгнуть стариковские слезы.

– Что с тобой?

Сквозь дымку слез и дымку стекол Павелин видел ее кожу с капельками воды, увеличенно – перезрело-подвявшие вишни сосков…

– Дуралей старый, – ласково сказала она, вырвала халат и прыгнула в ванную.

Затем они сидели за низким столиком, пили шампанское. В первый раз за его юбилей, во второй – за ее восемнадцатилетие. Чокались серьезно, с тонким, переливчатым звоном. Затем она сказала:

– Жалко, что ты не застал акмеистов.

– Тогда мне было бы уже девяносто.

Она не засмеялась, а сказала задумчиво:

– Ради этого стоило бы.

И тут уж Павелина ударило, как ножом в сердце. Она ничего не заметила, потому что встала, погасила свет, зажгла свечи у зеркала и долго смотрела себе в глаза, поднимая волосы пальцами, закрывая ими поллица.

– Ну, что? – сказала она, не оборачиваясь. – Пойдем? Иди. Ложись.

Он пошел в спальню, медленно, почему-то вздыхая, начал раздеваться. Сила-то была, с гормонами, с вытяжкой… Об акмеистах не мог забыть.

Она вошла, зажгла верхний свет, встала спиной к нему, улыбаясь, повернула голову, и халат медленно заскользил с плеч, открывая глубокую позвоночную впадину, узкое горлышко талии и кобылиную крутизну зада.

Павелин просмотрел еще парусок груди, появляющийся в медленном развороте плеча, и нежный живот в профиль, и лепестковое его продление к лону, и движение бедер в танце (опять режиссура!), а вот появление треугольника и самого танца он уже не увидел, потому что умер.

Прораб выслушал Валеру и спросил:

– А лет сколько?

– Семнадцать.

– Не пойдет, – отрезал прораб и, отвернувшись, стал смотреть, как автокраном разгружают железобетонные плиты.