Александр Образцов - Siltntium! Пугачевские дети (сборник)

– Почему? – неуверенно спросил Валера.

– Нет, ты посмотри, – прораб, не слушая его, закипал.

Вокруг никого не было, и Валера решил, что прораб обращается к нему. Он посмотрел, как двое рабочих цепляют тросом плиту.

– Ты посмотри, что делают! Кто ж так стропит?! – заорал прораб и быстро пошел к машине.

Валера побежал следом и спросил вдогонку:

– Почему?

– Что почему? – прораб от неожиданности остановился.

– Почему, если семнадцать лет…

– А-а. Потому что работа опасная, понял? И рабочая неделя у тебя будет короткая. А зачем мне это надо, сам посуди?

Он снова повернулся и пошел к машине. Его резиновые сапоги громко чавкали в грязи. Вчерашний снег в этой перемешанной оттепелью и машинами почве походил на серую известь.

Валера посмотрел ему в спину, обтянутую синим ватником, вздохнул и поплелся к воротам.

Напротив стройплощадки был сквер, снег в нем чисто и празднично висел на ветках. Розовое солнце высвечивало его насквозь, и даже зеленый забор и козловой кран за забором казались отсюда нежными и спокойными, как на акварели.

«Что же делать? – размышлял Валера, откинувшись на спинку скамьи. Он лепил снежки и складывал их рядом. – Больше ведь нельзя так жить! Без денег, без жилья, просто американский безработный. А этот прораб – нет, чтобы выслушать, как и что. Может, я с голода помираю…»

Валера представил, как он идет промозглой ночью по мосту, обессиленно падает и почти умирает там. И какая-то сердобольная душа, наткнувшись на него, вызывает «скорую». Его, обмороженного, умирающего в нищете и бездомности, везут на этой «скорой», и врач, молодая – ну, сколько ей? шестнадцать плюс пять, не намного и больше, – удивленно говорит: «Он же почти мальчик!» И Валера представляет свое осунувшееся, бледное лицо с закрытыми глазами, и вот ресницы тяжело поднимаются… Но тут же кто-то, какой-то злой и ехидный человечек, сидящий немного сбоку от этой чистой истории, напоминает о том, что ресницы не такие уж и густые, чтобы тяжело подниматься, скорее они даже редкие, и лицо не осунувшееся, а просто худое.

Валере смертельно не хотелось снова идти просить прораба, но вчера вечером, ложась спать, он твердо решил бить в одну точку. Вечером все было так просто. А теперь он сидел, как будто в очереди к зубному врачу, – можно бы и не ходить, да что толку? Не это от него не уйдет, а он от этого никуда не денется.

«Хоть бы он уехал куда-нибудь», – подумал Валера, но тот, распоряжавшийся им человечек, сразу яростно обругал его, назвал трусом, лентяем, тряпкой, напомнил, что знакомые отца, у которых он остановился, конечно, хорошие люди, но что они говорят о нем, когда его нет? Это было самое мучительное – догадываться о разговорах людей, приютивших тебя на неделю, а ты живешь уже месяц, спишь на их раскладушке, слышишь вечерами их дыхание за ширмой, ходишь умываться по утрам на коммунальную кухню и отказываешься от завтрака.

«Иди!» – приказал человечек. Валера покорно встал и пошел через сквер, ступая в свои следы на осевшем, пригнувшемся снеге. Он хотел сбить рукой белую шапку с куста, но и этого не разрешил ему сделать разгневанный человечек.

– А-а, ну что еще? – спросил прораб. Он, видимо, научил рабочих стропить и поэтому стоял, о чем-то еще думая, у деревянной конторки в три окна.

– Понимаете, – начал Валера, – у меня деньги кончаются…

– Так что, взаймы хочешь попросить, что ли? – прораб развеселился.

– Да нет, что вы!

– А я думал, взаймы.

– У меня такое положение сейчас, – быстро заговорил Валера, – живу у знакомых больше месяца и никак не могу устроиться. Везде спрашивают, сколько лет, какая специальность, а потом говорят, что нет лимита. Так, может, вы…

– Слушай, паренек, – сказал прораб, – вот ты говоришь, что месяц устраиваешься, так?

– Так.

– Теперь давай подсчитаем. Худо-бедно два часа в день с людьми говоришь, так?

– Н-ну…

– Два часа множим на двадцать. Сколько получается? Сорок часов! Сорок часов, пять рабочих дней, неделю, – понимаешь? – ты у государства оттяпал.

– Я у государства ничего не оттяпывал, – сказал Валера. – Я не виноват, что мне всего семнадцать лет и у меня нет специальности.

– Слушай дальше. Ты говоришь, что на подготовительные курсы приехал поступать. А отец у тебя есть?

– Есть.

– Может, ты из дома сбежал? Какой же умный человек отпустит пацана в ноябре в такой город? Да тебя учить надо полгода, чтобы ты что-то соображать стал. К лебедке тебя не поставь, на высоту тебя не пошли, на два часа раньше отпусти, а ты еще возьмешь да в институт поступишь после всего этого. Откуда прибыл-то?

– С Дальнего Востока.

Прораб присвистнул.

– Ты вот что. Шли домой телеграмму: поезд такой-то, вагон такой-то, встречайте. И не дури голову себе и людям. Уяснил?

Он впервые внимательно посмотрел на Валеру и добавил:

– На стройках Сибири вас нет. Все лезут в столицы. Города трещат от вас.

В нем, в этом прорабе, было нечто капитальное, и, сидя после разговора, все в том же скверике, Валера не мог избавиться от ощущения, что весь город – да что там город! – жизнь повернулась к нему широкой спиной в синем ватнике, и оттого не хотелось ничего придумывать себе в утешение.

«Все люди – братья», – неожиданно подумал Валера, и эта фраза стояла у него в голове, как твердый предмет с правильными гранями, геометрическая фигура, гранитный островок, вокруг которого металась рассыпающаяся волна.

И как было сказать прорабу о том, что назад, на Дальний Восток, уже не было пути, что семья рассыпалась и домой можно вернуться только в отпуск или на каникулы, и это когда еще? Как объяснить то, о чем сам Валера предпочитал не размышлять после женитьбы отца?

Он встал со скамейки, тень его на снегу была резкой и длинной. Он повернул голову в профиль к солнцу и скосил глаза. У тени появился виноватый и пришибленный вид.

Валера вышел из сквера и бесцельно, как ему казалось, обогнул квартал, посматривая на вывески. Перед пирожковой он остановился, вздохнул и вошел. Вчера вечером, перед сном, вторым его твердым решением было есть два раза в день.

Продавщицы не было, и образовавшаяся очередь тихо роптала. Активнее всех была женщина, стоящая перед Валерой. У нее были ярко накрашенные губы очень резких очертаний. Валера почему-то решил, что губы красили так в середине сороковых, что эта женщина была, видимо, красива и пользовалась успехом, и что вот уже лет пятнадцать живет воспоминаниями о прошлом. Может быть, тогда ее покинул муж, и она с тех пор каждое утро смотрит в зеркало и не может понять, почему, с такими губами и глазами под Целиковскую, она была отвергнута, и кем? Человеком, который ее не стоил, но которому она мстит вот уже пятнадцать лет одним сортом помады.