Нелли Шульман - Семь рассказов

Володя почему-то был уверен, что она плакать не станет.

Сев в машину, она с преувеличенной осторожностью закрыла дверь. Ее глаза светились каким -то нездешним огнем, губы были сжаты, длинные пальцы беспрестанно теребили жемчужную нить на острых, выступающих под сухой кожей, ключицах.

– Хотите кофе? – внезапно спросил Володя, желая только одного, чтобы эта странная, высокая, худая, молчаливая женщина оставалась рядом как можно дольше.

– С удовольствием, – машинально ответила Полина. Она сразу обругала себя. О чем ей говорить с замкнутым человеком, изредка, – она чувствовала это, – глядевшем на нее с плохо скрываемым изумлением?

В полутемном кафе они говорили обо всем. У Полины, поездившей свое по командировкам, появилось знакомое ощущение случайного попутчика, соседа по креслу в самолете, которому можно рассказать сокровенное и расстаться, чтобы никогда больше не увидеть друг друга.

– Почему бы и нет? – в сумерках она ловила его взгляд, обегающий ее всю, с ног до головы. Иногда Володя смотрел ей прямо в глаза. Полина, отворачиваясь, незаметно краснела.

В машине они поцеловались, сначала медленно, а потом, забыв о редких фонарях на улице, так, как когда-то, на берегу другой реки, Полина целовалась с будущим мужем, тем, кто сейчас уходил от нее.

Отстранившись, Володя провел рукой по ее волосам, блестевшим на свету осенними листьями.

– Я не хотел говорить тебе этого, – его лицо потеряло юные очертания, и стало таким, каким, – Полина явственно это увидела, – оно станет в глубокой, еще далекой старости.

– Что? – продышала Полина, не в силах оторваться от него.

– Мой дед был в карьере. – Володя смотрел вдаль, в наступавшую на город тьму.

– Твой дед был еврей?

– Нет. – Володя помолчал: «Мой дед служил в РОНА, армии Каминского. Ты, наверное, слышала про местное самоуправление во время войны. Коллаборационисты».

– И? – Полина все еще не понимала.

– Мой дед был в пулеметном расчете. Он расстреливал тех евреев. Твоего деда и его семью тоже. – Володя положил руки на руль: «Извини. Я должен был сказать раньше».

Полина почувствовала, как боль, раздиравшая ее с Москвы, отступает.

– Все это неважно, – она закусила губу: «Это уже ничье, Володя, не наше. Важно только то, что здесь и сейчас. Правда». Она опять потянулась к нему, и мужчина не оттолкнул ее.

В его доме было тихо. Полина слышала их дыхание, звуки дождя, шелест деревьев, торопливые слова, из разряда тех, что либо забываются к утру, либо врезаются в память, раскаленным тавром, на всю жизнь.

В темноте ее тело светилось жемчужным, слабым отсверком. Полина потянулась, жадно, безудержно, к чему-то полузабытому, но ставшему таким же необходимым, как влажный воздух, как запах яблоневого сада из открытого окна, как шум дождя по старой крыше.

Вернулся ее давнишний кошмар. Что бы она ни делала, все было тщетно. Полина почувствовала его руки, отстраняющие ее, отталкивающие, отгоняющие прочь, в темноту и холод, где она увидит перед собой захлопнувшуюся дверь.

Отодвинувшись на другой конец дивана, сжавшись, она закусила губы. Володя смотрел вдаль, в другой конец комнаты, отводя глаза от ее лица.

– Это не ты, – наконец, сказал он, – это я. Я думал, что ошибаюсь, когда тебя увидел, но сейчас, наконец, понял все. Вот…, – положив что-то на стол, он отошел ко окну.

Полина взяла старый, выцветший снимок молодой женщины.

С фотографии смотрела ее мать. Тот же поворот сухощавой шеи, четкий очерк лица, длинный нос с заметной горбинкой, глаза цвета жженого сахара. Только мама коротко стригла волосы, а эта, неизвестная, уложила темно-рыжие кудри в аккуратную, нашпигованную заколками башню. Дед Полины назвал ее мать в честь этой девочки, своей младшей и единственной сестры, Анечки, последыша, которую, наверное, прабабка несла на руках всю длинную дорогу до карьера.

Он вглядывался в еще темное, ранее утро. Даже не поворачиваясь, он чувствовал, что Полина не плачет. Она сидела за столом, положив перед собой длинные, сцепленные в сухой замок, пальцы.

– Бабушка пришла туда ночью, – сказал он, – и услышала детский плач. У моей мамы были прострелены ноги. То есть ножки, конечно…, – он понял, что не может продолжать. Однако женщина с волосами цвета палой листвы и карими глазами его матери молча ждала ответа.

Он провел пальцами по влажному стеклу, отчаянно желая увидеть еще раз золотистые огоньки в ее глазах, рядом с его лицом, тенью отражавшемся в непроходимой черноте окна. Он знал, что больше никогда не увидит внезапно вспыхнувшего света, не услышит ее низкого, хрипловатого голоса, не ощутит прикосновение ее руки.

Песчаный карьер лежал между ними непроходимой преградой, и не было никакой силы, способной заставить их взглянуть друг на друга.

– Бабушка вытащила девочку из-под трупов и унесла в деревню, к дальним родственникам. Там ее держали в погребе, пока не ушли немцы…, – он спиной чувствовал темный, словно вода в карьере, взгляд Полины.

– Мой дед…

– Он не твой дед! – прокричала Полина измученным горлом, выжженным ночью, наполненной запахом яблок, дождем, ветром, песком, водой, ненавистью и любовью.

– Твоего деда расстреляли в карьере, с твоей бабушкой! Неужели ты об этом забыл?

– Каждый день…, – он заставил себя оторваться от окна и взглянуть на нее. В зыбком свете утра ее лицо казалось мертвым, несуществующим, словно он взглянул на него сквозь тяжелую воду карьера.

– Каждый день я помню об этом. Мою мать расстреливал человек, потом вырастивший ее. —

Он вернулся после войны? – спросила Полина.

– Он ушел с немцами. Потом вернулся. Отсидел десять лет и приехал к семье. Я его хорошо помню. Моя мама, – он запнулся, – дед ничего не знал. Бабушка сказала, что подобрала ее в какой-то сгоревшей деревне. Что она сирота. Мама тоже ничего не знала, пока бабушка не сказала ей перед смертью. А мама сказала мне.

– Она жива? – Полина сглотнула застрявший в горле комок:

– Сейчас он скажет – да, жива. Завтра, уже сегодня, мы поедем к ней. Она будет стоять на пороге и увидит меня. Господи, сделай так, чтобы она жила, пожалуйста, ради меня, ради деда, ради моей мамы, ради этого мужчины напротив, сшей, пожалуйста, эти разорванные жизни, соедини нас.

– Она умерла, когда мне было восемнадцать…, – Володя, наконец, нашарил на подоконнике сигареты. Он закурил, пряча лицо в ладони.

– И что теперь? – Полина сжала пальцы.

– Ничего, – он подавил желание шагнуть к ней, обнять все еще прямые плечи, спрятать ее в своем объятье, защитить, укрыть своим телом от бесконечного пулеметного огня, нашедшего своих последних жертв, через шестьдесят лет.

– Ничего. – повторил он. «Я отвезу тебя на вокзал».

– Но… – Полина замерла у стола, не решаясь перейти видимую только им двоим черту.