Игорь Олен - Познавание ведьм. Москва-1984

Небо очистилось, встало солнце.

Парочка, скрывшись в тень под скалой, смотрела на мёртвые обожжённые камни.

– Что делать? – вёл Перекати-Поле. – Здесь от нас рожки-ножки останутся.

Они мучались и томились.

К вечеру жара спала.

Скатясь с горы, они двинулись по пескам да косам щебёнки, отбрасывая тени. Вдруг за грядой послышались голоса. Помчав туда, девочка обнаружила странных людей, толпившихся близ пьедестала.

– Мы собрались! – взывали они. – Срок говорить, любомудрствовать. Просим, Солон! Ты всех стáрее, вещай первым.

– Я не хочу вещать, потому что есть тот, кто вмещает в себя мои знания, а я – жалкий должник его.

Все настаивали тем не менее, и он начал:

– Прекрасным и добрым верь более, чем поклявшимся. Заводить друзей не спеши; заведя, не бросай. Не советуй дурное, советуй лучшее. Ум – твой вожатый. Душа бессмертна.

– Слава! – вскричали все и, венчав, возвели его на пьедестал.

– Я воспретил театр, ведь он научает притворству, какое пагубно. Слово есть образ дела…

Странный толстяк, меж тем, вылез из бочки и показал всем воблу.

– Я вычислил путь от солнцестоянья до солнцестоянья, сочтя земной год, – вещал Солон.

Но его уж не слушали, вместо этого созерцали воблу, поэтому он умолк сбившись.

– Вот! – начал толстяк из бочки. – Грошовая вобла сбила Солона в его рассужденьях! Вспомним: он шёл смотреть звёзды, которые-де постиг, но рухнул в яму, и женщина пошутила, что тот, кто не видит под носом, считает, что знает небо.

Все, засмеявшись, стащили Солона вниз, крича: – Слава, честь тебе, Диоген! Взбирайся! – Стали указывать на пьедестал.

– Чтоб вы меня свергли? – съязвил тот. – Вы состязаетесь, кто кому вставит палки в колёса, – только не в истине. Изучаете бедствия Одиссея, собственных недостатков не видя, точно арфист, что справляется с арфой, но со своим нравом не ладит.

Все отвернулись. И Диоген вскричал петухом, чтобы привлечь внимание.

– Истины вы чураетесь, безделицы вас влекут, – съязвил Диоген. – Это я и хотел сказать напоследок… – Он, замолчав, влез в бочку.

Люди рукоплескали.

Но их прервал муж быстрый, резкоречивый, опёршийся на пьедестал.

– Хватит витийствовать, – приказал он. – Слушать меня. Первопричина всего есть Бог. Материя – неоформленная, пассивная масса. Стихий четыре, а кроме них есть пятая, заключающая тела эфира; движется эта пятая кругообразно…

– Хвала, Аристотель! – последовал крик.

– Молчите. Я продолжаю. Счастье – совместная полнота трёх благ: душевных, телесных, внешних. Одной добродетели недостанет к счастью, надобны красота, здоровье телесности и богатство, и знатность внешнего. От этого на вопрос: чем нам милы красивые? – я ответил: кто спрашивает так, тот слеп. Я первый назвал красоту Божьим даром, в отличье от Карнеада, кой высказывался о ней как о «владычестве без охраны», и Феокрита, клеймившего её «пагубой под слоновой костью», и Феофраста, коему это лишь «молчаливый обман», и Сократа, рекшего: «недолговечное царство».

Последовала овация. Неслись возгласы: – Красота – Божий дар!.. Материя есть пассивная масса… Чудно! Стихий лишь четыре… Отныне мы знаем, как жить!.. К тому же есть пятая, кругообразная… Изумительно!!

Кто-то связывал лавры, кто-то рукоплескал, кто-то зубрил вовсю, бормоча:

«Первопричина есть Бог… потребны богатство да знатность…»

Сумрачный муж в стороне изрёк:

– Мыслю иначе.

– Ну-ка! – воскликнули все. – Вещай, Пиррон-скептик!

– Я ничего не знаю и ни во что не верю. Всё безразлично. Всякому слову сыщешь обратное. Нет добра и нет зла. Будь они – они были бы одинаковые для всех. Мы ж – зрим инакое, ведь их нет. Повар славного Александра грелся в тени, мёрз на солнце. Нашему Диогену в благо мнилось великому Александру высказать, чтобы тот, заслоняющий солнце, посторонился. А Аристотель служил при дворе Александра.

– Хвала, Пиррон! Слава!

– Благо ль некий поступок или он зло – не знаю, и потому что добра и зла нет, и по прочим всем основаниям. Ничего я не знаю. Даже не знаю, знаю я или нет в самом деле. Впрочем, хоть говорю: не знаю, – но не возьмусь поклясться, что, вот, не знаю .

– Прочь, Аристотель! Вверх, Пиррон!

– Вам всем разное, быть вам над или под . Мне – равное, быть царём иль рабом, – вёл Пиррон, всходя по ступеням. – Некогда Анаксарх, учитель мой в философии, вяз в болоте. Я прошёл мимо, не слушая криков помощи, вот как.

– Дивно!

– Раз нет добра и зла – ничего нет. Стало быть, для чего, мнил я, помощь, если нет жизни, но и нет смерти. Смерть, может, – жизнь, жизнь – смерть. Эпикур, ценя жизнь, учит, что смерть – бесчувствие. А Сенека зовёт эту нашу жизнь смертью в преддверии жизни истинной. Он радовался б покойнику, причастившемуся загробных благ. Эпикур бы печалился, что покойник утратил всё… Я же, – нёс Пиррон, – превзошёл их, так как не знаю, есть я или же нет. Коль чувствовать – значит жить, не Гомер ли нам описал царство мёртвых, где чувствуют ярче? Я чувствую, что я есть, но наличествует моя сущность – или же отражается в этой жизни уткой в воде, не ведаю.

– О!!! – восторгалось собрание.

– Я сейчас, – вёл Пиррон, – буду стукаться обо что-нибудь, потому что не знаю, нужно это или не нужно, выгодно иль невыгодно… – И действительно, застучал, да сильно; кровь пачкала пьедестал. В рукоплесканиях, в воплях полного восхищения лишь один, подбежав, подставил под лоб мудреца свою руку.

– Прочь, Безымянный! – остервенились все. – Лавры, лавры Пиррону!

Глас Безымянного был неслышен:

– Остановись, Пиррон! Не знаешь, как быть, и ладно, это не главное. Пойдём отсюда. Я накормлю тебя фигами. Ну, пойдём!

– Не знаю, как угодить им, – рыдал Пиррон, позволяя себя увести. – Их не насытишь.

Вика поддерживала мудреца тоже, слушая, что внушает мешающим Безымянный:

– В каждом есть царство истины! Ведайте дух внутри! Не сжирайте друг друга. Любите!

– Дай нам Пиррона, враль! – бесновалась толпа. – Пусть убьёт себя и докажет! Прочь от нас! Болтай свой чувствительный вздор женщинам!

– Лучше б вы были дети! – твердил Безымянный.

Чем больше он говорил, тем больше всех раздражал.

Внимание привлёк стук. На пьедестале стучал в мрамор камнем очередной оратор, поднявшийся, пока все отвлеклись на Пиррона и Безымянного. Он грассировал и был Вике знаком.

– Учение повегяется делом. Пусть бы газбил себе лоб Пиггон, пусть умег бы – вот философия сих пиггонов и философия многих и многих словесных газвгатников. До сих они миг объясняли, путаясь и иггаясь в словах, а миг нужно – что? – менять!

– Дальше! – стонали все в предощущении грандиозных смыслов.

– Я повтогяю: менять без колебаний! Пегефгазигуя Безымянного: кто не с нами – тот пготив нас. Пегевегнём мир с головы на ноги! Словоблудием гогу не сдвинуть. Эга словесных дебатов и кгаснобайства минула. Достоянием настоящего стала пгактика, пгактика и вновь пгактика!