Юрий Чайковский - Эволюция как идея

Это неправда: существует большая литература с убийственной критикой данной гипотезы — см. книгу 4–08, с. 328, 456, где названа автономная гипотеза, а также книгу [Кусакин, Дроздов, 1994], где на с. 14 названа плазмидная гипотеза. Там же и литература, никогда сторонниками симбиогипотезы не упоминаемая. Почему так?

Симбиогипотеза появилась в 19-м веке, касалась митохондрий и жгутиков (ядро, как и ныне, лишь упоминалось), была тогда важной для науки мыслью, но через сто лет оказалась цепью грубых ошибок. Они опровергнуты серией строгих опытов, и сама Линн Маргулис, автор многих ошибок, их признала (1973 г.). Но (как и в случаях с Ч. Дарвином и с К. Марксом) пресса подхватила ее выводы, от нее уже мало что зависело, и она «забыла» про опровержения, что было уже прямым подлогом. Подробнее см. 4–90, с. 197.

Как обычно, ложная мысль легко опровергается анализом разнообразия. Наряду с мелкими митохондриями, поверхностно сходными с бактериями, есть много огромных митохондрий, когда одна штука занимает почти всю клетку, оплетая и ядро (4–16, обложка). Но даже мелкие округлые митохондрии, делящиеся перетяжкой, это не потомки бактерий, а энергостанции клетки, так сказать, «грязное производство, вынесенное из города» (из ядра, хранилища постоянной информации). Это стало очевидным, когда основной биоэнергией оказалось гашение АФК, а не безобидный АТФ.

Однако идея симбиогенеза продолжает жить в литературе — просто потому, что надо же как-то объяснять ученикам поразительное сходство многих черт органелл с бактериями, не касаясь запретной темы номогенеза. Однако можно все (а не только избранные) факты эволюции эвкариотной клетки уложить в теорию блочной эволюции, если блоками считать отдельные клеточные структуры. Лишь очень немногие из них возникли de novo.

Потребность в симбиогипотезе отпадает (4–08, с. 464), и можно вернуться к теме прогресса. Следует теперь вспомнить тот внешне заметный прогресс морфологии (появление цветка и ягод, головного мозга и конечностей, и т. п.), о котором пишут учебники.

Как и самого Дарвина, «небо» бережет его приверженцев от темы прогресса. Они либо молчат о нем, либо упоминают при перечислении приспособлений, следуя в этом Шмальгаузену, а тот понимал прогресс простодушно — как «отбор на высшую организацию» (см. 4–16, с. 37). В его обширных «Факторах эволюции» есть всего одна мутная фраза, выходящая за эти рамки: «Крупнейшие преобразования, лежащие в основе типов животного царства, основаны на увеличении числа сходных частей и различной дифференцировке гомодинамов и гомономов» (Шмальгаузен, 1946, с.80).

Ссылок ни тут, ни в посмертном издании нет. Однако текст книги — священный до сих пор, и приходится разъяснять, чему, собственно, адепты молятся. Речь тут идет о старой идее Герберта Спенсера, видевшего эволюцию как переход однородного в неоднородное и несвязного в связное (соединение объектов в системы) — см. 4–90, с. 15. Спенсер был очень популярен, и Эрнст Геккель ввел его идею в оборот, а учитель Шмальгаузена А. Н. Северцов ее использовал, подчеркнув, что для прогресса нужно еще и общее повышение активности. Такой вид прогресса он назвал ароморфозом :

«Под именем „ароморфозов“ мы объединяем такие изменения организации и функций животных, которые, имея общее значение, поднимают общую энергию жизнедеятельности организма животных» [Северцов, 1949, с. 194].

Он пояснил: «общее значение» означает приспособление к многим условиям сразу. Шмальгаузен трактовал ароморфоз просто как очень важное приспособление, а его адепты и вовсе понимают каждое важное свойство как отдельный ароморфоз, споря, что полагать «ключевым ароморфозом». У зверей это, якобы (я не шучу), жевательный аппарат и шерсть — а не плацента, не млекопитание, не тепловой шунт (основа теплокровности), не адаптивный иммунитет и, конечно, не кора больших полушарий мозга. Подробнее см. 4–08, с. 391.

Разумеется, о новациях (эмерджентах) на этом языке речи быть не могло. Северцов, рассуждая о появлении протокраниат (первых обладателей черепа), назвал главными ароморфозами усложнение (а не появление) сердца, печени и нервной системы. А о появлении самого черепа решил только: «Весьма вероятно, что зачатки черепа… уже были развиты у протокраниат» [Северцов, 1949, с. 197].

Эрнст Майр (классик СТЭ и, видимо, последний заметный дарвинист) пошел еще дальше: «Биохимические новшества имеют сравнительно простую генетическую основу [две ссылки]; их приобретение посредством естественного отбора не представляет собой серьезной эволюционной проблемы» [Майр, 1968, с. 477]. Трудно было выразить свое незнание дела прямее, но он хотя бы увидал саму тему биохимического прогресса, каковой его коллеги вообще не видели.

«Настоящей проблемой» Майр счел появление органов, легко заметных простым глазом, и назвал три пути их возникновения — случайность, усиление прежних функций и смену функций (там же). Все три предложены задолго до него и сути новаций не касаются, что тоже отмечено задолго до Майра. Словом, в рамках дарвинизма проблема прогресса просто не поставлена. Удивляться нечему, поскольку прогресс — явление структурно-функциональное, а не таксономическое (не происхождение видов и т. п.). Для его анализа надо выстроить параллельные ряды усложнения организмов и убедиться, что они отличны от таксономических. Затем следует проследить, как именно новая сложность возникает и как распространяется. Окажется, что одна и та же принципиальная идея возникает неоднократно, причем как в очень различных организмах, так и в очень сходных.

И если у очень различных видов можно говорить о независимом возникновении, то для очень сходных видов (когда они многочисленны) это сомнительно. Естественно видеть тут заимствование, но заимствуется чаще всего не материальная структура, а именно идея. Как это понимать? Для начала придется погрузить проблему прогресса в более общую — проблему заимствования идей.

Вот яркая цитата из рецензии на книгу по цитогенетике:

«Интересно, что для формирования СК [28] Синаптонемного комплекса. Это структура, ставящая рядом гомологичные хромосомы в ходе мейоза. , имеющего одинаковый план строения и выполняющего одинаковые функции, в эволюционно далеких таксонах используются структурно негомологичные белки. Это позволяет [рецензируемым] авторам заключить, что в процессе эволюции гены и белки СК возникали независимо у предшественников современных эукариот, давших начало разным крупным таксонам» [Бородин и др., 2010, с 417].

Как видим, и авторы, и рецензенты согласны в том, что отличие нескольких белков означает независимость происхождения каждого из данных организмов. Странно, но допустим, а как же «одинаковый план строения и… одинаковые функции»? Никак. Независимо и всё тут. Опять то же: догма мешает исследованиям.