Паскаль Казанова - Мировая республика литературы

Октавио Пас в своей книге «Огни Индии» тоже вспоминает, как открывал Париж в конце 40‑х годов, это знакомство и для него было материализацией литературных картин и образов. «Мое знакомство оборачивалось узнаванием, — пишет он, — я много бродил по городу, открывая незнакомые улицы и кварталы, но в них я узнавал другие, которые никогда не видел, но о которых читал в романах и стихах. Я не выстраивал Париж, я его восстанавливал по памяти, а иногда при помощи воображения» [48] О. Paz . Lueurs de l’Ende. Paris, 1997, c. 8 (nep. J. — C. Masson). . Испанец Хуан Бенет тоже пишет о непреодолимой притягательности Парижа: «Думаю, я вправе утверждать, что между 1945 и 1960 годами Париж притягивал к себе внимание всех студентов и всех людей творческих профессий [Мадрида]. […] До нас доносилось только отдаленное эхо межвоенной культуры, но Париж оставался Парижем, и, несмотря на поражение, французская культура по — прежнему занимала то привилегированное место, какое ей всегда отводили испанские либералы […]. Точно так же, как в 1900 году, Париж манил к себе двумя возможностями — возможностью учиться и возможностью стать светским человеком, о нем мечтали те, кто не довольствовался неуклюжим простодушием испанцев». Подчеркнув далее две характерные черты Парижа — интеллектуализм и приверженность к политике, Бенет пишет: «После войны притягательная сила Парижа только увеличилась, с одной стороны, благодаря терпимости к противникам Франко и возможности вести оттуда идеологическую войну, с другой, благодаря сумрачной неистовости экзистенциализма — не имея соперников, он надолго пленил всех университетских бунтарей» [49] J. Benet. L’Automne à Madrid vers 1950. Paris, 1989, c. 66–67 (nep. M. de Lope). .

Совмещение несовместимого превратило Париж и для самой Франции, и для всего остального мира в столицу республики без границ и пределов, в главный город вселенской родины, лишенной патриотизма, в центр королевства литературы, живущего вопреки государственным законам, чье безнациональное население повинуется лишь императиву искусства и литературы, словом, в столицу Мировой Республики Литературы. «Здесь, — пишет Анри Мишо о книжном магазине Адриенн Монье, который был главным святилищем Парижа, и где происходило приобщение к литературе, — родина тех, кто не нашел себе родины, живя свободно, распустив душу по ветру» [50] A. Michaux. Lieux lointains. Mercure de France. № 1109. 1 января 1956, c. 52. . Париж становится столицей для тех, кто провозглашает себя живущим вне наций, вне законов политики, одним словом, для художников. «В искусстве нет иностранцев», — сказал Брынкуш [51] A. Parigoris. В кн. Le Paris des étrangers. Paris, 1989, c. 213. Тристану Цара на одном из сборищ в Клозери де Лила в 1922 году. Как только речь заходит о Париже, возникает эпитет «интернациональный», свидетельствуя о том, что это действительно всемирно признанная литературная столица. Весь мир оказывает Парижу кредит доверия, считая, что он наделен властью приобщать к мировой литературе, и этот кредит имеет реальные и весьма ощутимые последствия. В своем эссе «Париж французский» Валери Ларбо рисует портрет совершенного космополита, вновь утверждая после националистического угара Первой мировой войны его право на существование. Он пишет: «Это парижанин, но его кругозор не ограничивается пределами города. Он знает людей, знает, насколько они различны, знает, по крайней мере, свой континент и соседние с ним острова. […] Ему мало быть парижанином. Но все, что он делает, он делает ради вящей славы Парижа, ради того, чтобы Париж не остался чуждым ни одному из веяний, чтобы Париж участвовал в любой деятельности, где бы она ни происходила, становясь таким образом столицей, которая будет превыше любой местной политики, как в области экономики, так и в области чувств, интеллектуально — интернациональной [52] V. Larbaud. «Paris de France». Jaune, bleur, blanc. Цит. произв. Paris, 1927, c. 15. столицей».

К всеобщей вере в исключительную литературность Парижа, в его политический либерализм прибавляется еще и вера в его артистический интернационализм. Постоянное употребление эпитетов «всеобщий, универсальный, интернациональный» способствует как воображаемому, так и реальному превращению Парижа в интернациональный центр международной мысли, в результате чего, с одной стороны, укрепляется мифологический образ Парижа, а с другой, увеличивается приток художников — иностранцев, политических беженцев и художников — одиночек, приезжающих пройти «парижскую школу». Реальный и идеальный уровни совмещаются, подкрепляют друг друга, являясь один для другого основанием и поддержкой. Париж универсален и интернационален двояко: универсальная вера в его универсальность делает его универсальным в реальности.

Вера в могущество и уникальность Парижа привлекает к нему множество иммигрантов, и образ города как «вселенной в миниатюре» (сегодня этот образ воспринимается как весьма напыщенный) становится его реальной характеристикой. Между 1830 и 1945 годами в Париже обосновались многочисленные землячества — польские, итальянские, чешские, словацкие, сиамские, немецкие, армянские, африканские, латиноамериканские, японские, русские, американские — одним словом, приехавшие со всех концов мира политические эмигранты и художники всех мастей, пожелавшие примкнуть к мощному французскому авангарду. Своеобразный синтез политического убежища и художественного святилища превращает Париж в новый Вавилон, космополис, международный перекресток артистического мира.

Столица литературы непременно является также и воплощением свободы, «богемная жизнь» — реализация этой свободы. Терпимое отношение к особенностям жизни художников — одна из частых тем при описании «париж — ской жизни». Артур Кестлер, бежавший в 1935 году из нацистской Германии через Париж в Цюрих, пишет в своей автобиографии: «Мы поняли, что быть бедными в Цюрихе куда тягостнее, чем в Париже. Хотя Цюрих самый крупный город Швейцарии, он необыкновенно провинциален как своим пристрастием к изобилию, так и своими добродетелями. На Монпарнасе можно было относиться к бедности как к своеобразной потехе, богемной экстравагантности, но в Цюрихе нет Монпарнаса, нет дешевых бистро, а самое главное, подобного чувства юмора. В этом чистом, упорядоченном филистерском городе бедность воспринимается только как деградация. И если в Цюрихе мы уже не голодали, то бедны были до крайности» [53] A. Koestler. The Invisible Writing: an Autobiography. New York, 1954, c. 277. . Сравнение с жизнью в Цюрихе позволяет понять, чем привлекает Париж художников всего мира: населенность и необыкновенное совмещение всех свобод — политической, сексуальной и эстетической дает возможность художнику жить естественной для него жизнью, воспринимая бедность как выбранный по своему вкусу стиль.