Коллектив авторов История - Идеал воспитания дворянства в Европе. XVII–XIX века

В путешествии видели обязательное дополнение к знаниям, полученным во время учебы, своеобразное практическое приложение этих знаний, – а значит, в идеальном случае оно должно было следовать за пребыванием в университете. Более того, оно не могло начаться раньше, чем объем полученных знаний станет достаточно большим. «Можно ли путешествовать с пользой, не имея всех предварительных знаний?» – писал Геккель о своем ученике, испрашивая для него разрешение остаться в Страсбурге для дополнительных занятий. «Думаю, что он еще не способен извлечь всю пользу из путешествий» [1233]. Д. М. Голицын пишет прямо противоположное о юном Дмитрии, который, как ему кажется, готов странствовать: «Он уезжает отсюда, хорошо развив свой ум, и способен извлечь из путешествий большую пользу» [1234]. Таким образом, существовал ряд областей знания – история, география, политические и камеральные (экономические) науки, геральдика, древности, владение языками и, кроме того, во все большей мере новые науки, в которых молодой человек должен был продемонстрировать, что не терял времени даром и что все изученное отложилось в его умении писать и говорить. Массне превратил этот подход в систему, отзвуки которой, впрочем, можно обнаружить и в практической деятельности других гувернеров, и в теоретических работах: «Мы читаем вместе прекрасное сочинение о конституции Англии и то, что написал об этом предмете Монтескье. […] Затем стараемся понять прочитанное и обсуждаем друг с другом то, что поняли, и то, что слышим в наиболее ученых беседах, – вот истинное средство образования!» [1235]

Испытание самых разных способностей, предполагаемое путешествием, становится также вступительным экзаменом, дающим пропуск в общество. Отправляясь в путь, молодой аристократ должен обладать искусством завязывать отношения в наиболее рафинированных социальных кругах, уметь достойно себя держать в присутствии коронованных особ и их приближенных, в английских замках, французских салонах, на приемах у князей католической церкви, в любом хорошем обществе. Это важнейшее требование светскости, на котором настаивали многие русские семейства и которое порой входило в противоречие с необходимостью умерять расходы и упорядочивать образ жизни, – не говоря уже о проблеме азартных игр, – отчетливо звучит в письмах того времени. В результате «незнание света», вызывавшее сожаление при обсуждении гувернеров без опыта путешествий, как Блессиг или Бринкман, или, напротив, «знание света», столь ценимое нанимателями в гувернерах типа Сокологорского, Массне или Тимана, очевидным образом подразумевали и в русском, и во французском языке двойной смысл: «свет», «le monde» в значении высшего (придворного или аристократического) общества смешивался с «целым светом», «le vaste monde». Как следствие, начало путешествия было для молодого человека вхождением в «свет» в обоих смыслах слова. В своем письме-инструкции Сокологорскому, написанном в сентябре 1780 года, А. М. Голицын недаром хвалит «[…] знания, которые вы имеете о свете »*: эти знания, как он считает, будут необходимыми для троих молодых людей, вверяемых попечению гувернера. Далее в том же письме читаем: «Наука света для наших молодых людей столь же нужна, как и учение»* [1236]. Его двоюродный брат Дмитрий Михайлович так описывает идеального ментора: «человек приличный, имеющий привычку к путешествиям и обладающий хорошими манерами, способными внушать уважение и доверие, соединяющий их со знанием света и людей […]» [1237]Несколько позже Геккель, объясняя, почему гувернер Блессиг не может быть хорошим наставником для Бориса и Алексея в их поездке, использует, в свою очередь, тот же язык: «Ему чуждо знание света » [1238].

Двойственность слова «свет», совмещающего значения «высшего общества» и «большого мира», позволяет нам лучше разглядеть скрытую философию европейского образовательного путешествия. Нацеленное на приобретение разносторонних знаний, оно в то же время было средством утверждения и самореализации аристократии в качестве социальной элиты: успех путешественника рассматривался как социальный успех в самом прямом смысле слова. Показательно, что в 1756 году Ф. А. Бехтеев, временно исполнявший обязанности посланника в Париже, писал о бароне Строганове: «Он […] вояжем своим сделал честь отечеству»* [1239]. Амбивалентность идеи, подразумевавшей формирование безукоризненно воспитанного человека и вместе с тем члена русской аристократической элиты, стремящегося быть достойным своего звания и общественного положения, – в сущности, классическая двойственная ситуация, возникающая из‐за слияния в одном лице человека вселенной и знатного дворянина, – отчасти отражалась в комплиментах и увещаниях, с помощью которых старшие родственники призывали молодых людей показывать себя во время путешествий с самой лучшей стороны или по меньшей мере использовать эти путешествия к собственной выгоде, насколько позволяли средства. «Путешествуйте […] с должным вниманием, столь необходимым для человека знатного рода», – писал А. М. Голицын своему племяннику Николаю [1240]. В 1780 году в письмах к Сокологорскому он упоминал «совершенное воспитание» и знания, какими должен обладать «дворянин, хорошо рожденный»* [1241].

«Надо признать, сударь, – писал посол Д. М. Голицын своему кузену А. М. Голицыну в декабре 1781 года, – что заботиться о воспитании молодых людей и, далее, управлять их путешествиями, – дело весьма затруднительное» [1242]. По мере того как эти двое вельмож отправляют в Европу племянника за племянником, а сами стареют, по мере того как в светских кругах складывается все более ироническое отношение к спесивому и капризному поведению вернувшихся на родину юных путешественников, оба наших корреспондента, – впрочем, не они одни – обнаруживают признаки усталости и разочарования. Формула, согласно которой год путешествия приносит больше знаний, чем десять лет учебы, стала в это время пустой банальностью. И вот уже Александр Михайлович, часто – и столь же банально – называвший путешествие по «большой книге мира» «важнейшей частью» воспитания юношества [1243], пародирует и переворачивает собственный стереотип, говоря о Борисе и Алексее, отправившихся в армию: «Таковое их при армии употребление принесет им больше пользы в два года, нежели в 10 лет в их безплодных вояжах […]. Их первое стремление в том состоит, чтобы искать себе праздности и забав и деньгами сорить, не щадя ни своего благосостояния, ни здоровья, ни кошелька»* [1244]. Действительно, жанр европейских путешествий, судя по всему, в конце 1780‐х годов начал претерпевать кризис. Французская революция и последовавшие за ней войны еще больше пошатнули привычную модель Grand Tour . И все же на протяжении трех-четырех десятилетий до начала этого периода – причем Россия в этом отношении выделяется в сравнении с любой другой европейской страной – многие семьи русских аристократов видели в таком путешествии венец процесса образования, итоговый «обряд перехода», необходимую и чрезвычайно благотворную практику. Эта практика была усвоена настолько глубоко, что вовлеченные в нее молодые люди также ощущали необходимость выражать свою готовность быть объектом педагогики странствий: либо, как А. Б. Куракин или Д. М. Голицын, подражая существующим образцам эпистолярного слога и стараясь играть роль любознательного путешественника; либо повторяя, иной раз неуклюже, какие-то устоявшиеся стереотипы [1245]; либо, наконец, превращая путешествие в повод для стилистических упражнений в чужом, обычно французском, языке. Во время экзамена, состоявшегося в декабре 1746 года, Александр Сергеевич Долгоруков сочинил в качестве упражнения по французскому языку «письмо к другу», где писал: «Может быть, сударь, краткое описание моих путешествий и увеселений, которые мы находим в иноземных странах, а также пользы, которую мы извлекаем из них для искусства обхождения с другими и для знания света, равно как и для учения, внушат вам сколько-нибудь желания эти страны увидеть» [1246]. А. С. Строганов также сочинил в качестве упражнений несколько настоящих рассуждений «о путешествиях», придав им форму «писем другу» или «писем русского дворянина» [1247]. Можно, таким образом, заключить, что образовательный тур по Европе не стал в России столь же массовым явлением, как в Англии или Германии, но зато эта практика прочно укоренилась в значительном числе аристократических семей, не жалевших для организации таких поездок ни денег, ни усилий. Сравнительная узость этой социальной среды, родовые («клановые») связи, определявшие структуру подобных семейств, которую можно оценить по нескольким примерам, приведенным нами выше, их теснейшая взаимозависимость в сочетании с чрезвычайно высоким представлением о Европе, России и о собственной миссии, вероятно, способствовали тому, что русский Grand Tour с его предельной стандартизованностью и повторяемостью занимает совершенно особое и, в конечном счете, довольно оригинальное место в европейском социальном ландшафте.