Коллектив авторов История - Идеал воспитания дворянства в Европе. XVII–XIX века

Учитывая сказанное, соллогубовский гувернер в большей степени принадлежит другой литературной традиции, которая начала формироваться русской словесностью в лоне так называемой «натуральной школы» (раннего критического реализма) и к которой, без сомнения, принадлежал автор «Тарантаса». Обращаясь к анализу эволюции образа французского гувернера в русской беллетристике рубежа XVIII–XIX веков, И. Кулакова сделала вывод, что в XIX веке этот образ начинает служить другим целям: «не борьбе с пороком, а художественному воссозданию жизни»; из «осмеиваемого зловредного носителя порока» он превращается в «характерное явление русской дворянской жизни» [1274], теряя таким образом изрядную часть своей «картонности», наполняясь жизнью и обретая плоть. В самом деле, если посмотреть на мосье Лепринса с этой точки зрения, то он окажется ближе к пушкинскому мосье Бопре и особенно к герценовскому мосье Дрейяку из повести «Долг прежде всего». Дрейяк, как и Лепринс, «был не глупый человек, как все французы, и не умный человек – как все французы», он также «лгал, острил, был дерзок и не зол, высокомерен и добрый малый». Как и Лепринс, Дрейяк имел самое поверхностное образование, но судил обо всем и учил всему «весело и легко», знал наизусть литературные анекдоты, цитировал по памяти Корнеля и Расина и мог вставить фразу из древних классиков. Эти свойства Дрейяка со всеми их парадоксальными несоответствиями были ему столь же естественно присущи, как и Лепринсу, который «как истый француз никогда не понимал своего невежества». И мосье Бопре, и мосье Дрейяк, и мосье Лепринс – органичные явления провинциальной русской дворянской усадьбы, и это тоже отдаляет их от сатирических предшественников просвещенческой литературы.

Тем не менее мосье Лепринс – образ гораздо более сложный, еще дальше развивающий новую традицию в русле критической литературы. Обращает на себя внимание не только то, что в отличие от Бопре и Дрейяка он занимает больше места в объеме текста; он, как упоминалось выше, в отличие от своих литературных собратьев – ключевая фигура «второго плана» во всей повести. Колоритные, но мимолетные, «фоновые» персонажи Бопре и Дрейяк не оказали такого влияния на главных героев своих повестей, какое оказал Лепринс на Ивана Васильевича. В определенном смысле жизнь Ивана Васильевича оказалась сломана – конечно, невольно – «педагогикой» мосье Лепринса. И пребывание в пансионе, и попытки найти себя в Большом Турне оказываются тщетными, поскольку домашний наставник не сумел дать чего-то важного своему питомцу. А чего именно? Ответ на этот, казалось бы, очевидный вопрос крайне принципиален с точки зрения оценки соллогубовской повести как источника по истории эволюции идеала дворянского воспитания в дореформенной России.

Мосье Лепринс не взялся из небытия. Обитатели тихого и сытого казанского поместья были обязаны его появлением матушке Ивана Васильевича, чье воспитание восходило к стандартам и идеалам XVIII века. Вспомним, что при всей сомнительности своего княжеского происхождения род Ивана Васильевича по матери принадлежал к московскому свету как минимум с екатерининских времен. Старая княгиня, бабка Ивана Васильевича, «твердила наизусть французский лексикон» и радовалась успехам своей дочери, «воспитанной княжны». Воспитанность же последней сводилась к тому, что она «[…] носила до невероятия короткие талии, причесывалась по-гречески, читала Грандисона, аббата Прево, madame Riccoboni, madame Radcliff, madame Cottin, madame Souza, madame Stael, madame Genlis и объяснялась не иначе как на французском языке с нянькой Сидоровной и буфетчиком Карпом» (С. 232; ср. с пушкинским: «[…] Звала Полиною Прасковью / И говорила нараспев, / Корсет носила очень узкий, / И русский Н как N французский / Произносить умела в нос […]»). Очутившись после московского пожара 1812 года в Казани и выйдя замуж за здешнего помещика, она, естественно, организовала образование сына в том же духе. И надо заметить, мосье Лепринс надежд своей нанимательницы не обманул и дело свое сделал. «Согласно словарю Французской Академии (1694), – пишет В. С. Ржеуцкий, – honnête homme – приятный человек, соединяющий в себе качества, необходимые для жизни в обществе. В представлении людей XVIII века это – человек, заботящийся об общем благе, сведущий, пусть и поверхностно, в разных областях знания». В этих понятиях («честный, приятный человек и добрый гражданин») выражен идеал дворянского воспитания [1275]. Да разве мосье Лепринс не сделал из Ивана Васильевича приятного человека, научив его светскости (иначе его питомец не был бы принят петербургским обществом), «статусному» французскому языку, «беранжеровским песням», умению «судить о многих книгах и всех науках, руководствуясь одними названиями» и даже рассуждать о Гегеле и Шеллинге, едва понимая немецкий язык и ничего не понимая в Гегеле и Шеллинге? Разве не свойственна была Ивану Васильевичу забота об общем благе, когда он, задавшись целью «основательно изучить свою родину», принимался по дороге из Москвы в Мордасы (поместье Василия Ивановича) поучать встреченных купцов, как им следует вести дела ради развития «вещественного благоденствия края» (глава XIV «Купцы»), или сочинять трактат о том, как Россия «быстрым полетом стремится по стезе величия и славы – к недосягаемой на земле цели совершенства» (глава XIX «Восток»)?

Очевидно, что Иван Васильевич стал таким «приятным человеком» и в общих чертах воплотил в себе идеал дворянского воспитания… только уже ушедшей (или уходящей) эпохи. Его приятность сама по себе оказалась пустой, грошовой. Выяснилось, что кроме приятности надо было обладать способностью к действию, жизненной целью и основательными знаниями. Мне представляется, что в этой коллизии (несоответствие старого воспитательного идеала новым потребностям и представлениям времени) В. А. Соллогуб едва ли не первым в русской художественной литературе сумел уловить кризис воспитательной модели Просвещения. Глобальный смысл этого кризиса, по-моему, очень верно охарактеризовала О. С. Муравьева, назвав его «проблемой „формы“ в самом широком смысле этого слова». В сфере поиска новых стратегий и идеалов воспитания это стало проявляться в тенденции противопоставления образования и воспитания как действительной и мнимой ценностей [1276] – тенденции, не свойственной идеологии Просвещения. Исследовательница, правда, отнесла рождение этой тенденции на счет разночинской мысли, а разгар дебатов по поводу соотношения понятий образования и воспитания – к пореформенной поре; тем ценнее обнаружить ее присутствие в сочинении дворянского автора 1840‐х годов.

Впрочем, мне бы не хотелось, чтобы у читателей сложилось впечатление, что В. А. Соллогуб стал неким провозвестником разночинского взгляда на идеалы воспитания и образования. «Тарантас» вообще оказался на каком-то политическом распутье. Его не приняли за «своего» славянофилы, его упрекали из стана «охранителей», его превратно поняла разночинская демократическая критика в лице В. Г. Белинского, посчитавшего образ Ивана Васильевича (как и всю повесть) едкой сатирой на славянофилов [1277]. Если в повести можно усмотреть какую-то склонность к разведению понятий воспитания и образования, то она, скорее всего, основывалась не на близости идейных позиций автора с разночинцами, а на здравом смысле и новых представлениях о значении и роли образования в общественном развитии.