Коллектив авторов История - Идеал воспитания дворянства в Европе. XVII–XIX века

Первые горькие разочарования ожидали путешественника уже в Берлине. И город, и люди, и университетские светила оказались необычайно скучны и обыденны. С ужасом Иван Васильевич обнаружил, что ему недоступна и «благодетельная наука»: он плохо знал немецкий язык, да и отсутствие элементарных знаний не позволяло понимать университетского курса; и хотя он «толковал о Гегеле и Шеллинге, но не понимал их вовсе». Растерянность и подавленность сменились в нем отчуждением и презрением к окружающим. Но именно в Германии «объяснилась ему тайна воспитания». Она, как сообщает нам рассказчик, заключалась в умении наметить цель жизни и трудолюбиво и твердо, «терпеливо и систематически» идти к ее достижению. «О, как проклял он тогда своего француза-наставника, который именно цели-то и не дал его бытию» (С. 240)!

В таком скверном расположении духа Иван Васильевич перебрался в Париж и окунулся в поток удовольствий «столицы мира», но, поясняет автор, Иван Васильевич не полюбил Парижа (хотя, надо заметить, по возвращении в Россию не без тоски вспоминал «гризеток, театры и балы Мюзара» – глава I «Отъезд»). Париж с его вечным движением, суетой, шумной толпой, звонкими речами и безмерным хвастовством напомнил ему его собственную жизнь «в огромном размере». На дне этой кипящей жизни лежали «тяжелая скука и холодный эгоизм». После полугода пребывания в Париже наш герой, душа которого просила «чего-нибудь повыше, поотраднее», уехал в Италию (С. 240–241).

Италия Ивана Васильевича потрясла и стала едва ли не «самой светлой точкой, самым лучшим воспоминанием его жизни», где развилось в нем «дотоле неизвестное ему чувство изящного». Между тем из всех своих странствий в рамках Гран Тур он неожиданно для себя вывез еще одно чувство – гордости за свою страну. Исподволь он стал замечать, что Россия невольно занимала все умы его европейских контактеров, что Европа наводнена «глупейшими книгами и брошюрами о России», что его собеседники часто обращались к нему с самыми «ребяческими вопросами» о том, «скоро ли Россия завладеет всем светом» и «правда ли, что в будущем году Цареград назначен русской столицей». Все это стало побуждать Ивана Васильевича к мыслям о России, «то, что на родине не было внушено ему при воспитании, мало-помалу вкралось в его душу на чужбине». Он обрел цель и смысл жизни, которые свелись к острому желанию основательно изучить свою родину, и это стало своеобразным итогом его воспитания (С. 241–242). С подобными намерениями Иван Васильевич вернулся в Москву, случайно встретился с Василием Ивановичем и начал новую жизнь, впрочем не менее нелепую, чем раньше.

Нетрудно заметить, что с точки зрения освещения проблемы дворянского воспитания повесть «Тарантас», пожалуй, не имеет аналогов в русской художественной литературе ни второй половины XVIII, ни первой половины XIX века. Во-первых, ни один из русских беллетристов не описывал так полно весь образовательный цикл юноши из благородной семьи, как это сделал В. А. Соллогуб. Во-вторых, ни в одном из произведений, в которых поднималась указанная тема, она не занимала столь структурообразующего места; вспомним тонкое замечание Ю. Ф. Самарина: все противоречия главных героев, через которые развивается сюжет, основаны на коренных различиях полученного ими воспитания.

Если проанализировать историю воспитания Ивана Васильевича, то без труда можно понять: главной фигурой, формировавшей героя, стал домашний наставник, француз-гувернер мосье Лепринс, которого с досадой и даже ненавистью питомец вспоминает много лет спустя, завершая свой воспитательный процесс в зарубежном турне [1267].

«Может ли художественная литература рассматриваться в данном отношении как „зеркало жизни“?» – задавался вопросом А. В. Чудинов в статье, посвященной истории формирования стереотипа о французских гувернерах в России и соответствию этого стереотипа реальности [1268]. Отчасти да, поскольку любой стереотип возникает не на пустом месте.

Низкое происхождение, невежественность, отсутствие квалификации – эти черты имели свое основание в реалиях, особенно во второй половине XVIII века, свидетельствует, например, О. Ю. Солодянкина, ссылаясь, в частности, на сообщение А. Шлецера [1269]. Не отрицает этого факта и В. С. Ржеуцкий, подводя итоги масштабного исследовательского проекта «Французы в России» [1270]. Эти же черты репродуцировал в своей повести и В. А. Соллогуб, характеризуя мосье Лепринса. В целом верно описан автором и набор учебных дисциплин, обычно преподаваемых в домашних «классах» [1271]. Вполне правдоподобно, пусть и с учетом сатирической направленности повести предстают перед нами эпизоды, связанные с обучением в пансионе, и сюжет о заграничном путешествии.

Но дело, по большому счету, не в этом. Гораздо интереснее, на мой взгляд, проанализировать эту историю с точки зрения развития литературной традиции изображения домашнего воспитания, ключевой фигурой которого был иностранец-гувернер. Ведь в конечном итоге эта традиция имела большее влияние на общественное мнение, нежели действительное положение дел; именно эта традиция вносила свой существенный вклад в формирование идеальных представлений об образовательных моделях и стратегиях [1272].

В этом смысле очень показательна фигура мосье Лепринса. С одной стороны, он «прямой потомок» аналогичных персонажей русской беллетристики эпохи Просвещения. «Беспородный» полузнайка, наглый и самоуверенный, он без малейшего стеснения берется за обучение дворянского мальчика, не имея ни малейшей к этому способности, исключительно в расчете на обеспечение своего безбедного существования на чужбине. Он без труда вошел в доверие к матери Ивана Васильевича, которая всецело распоряжалась в доме своего мужа-«сурка», «стал почти хозяином дома», держал свой выезд, со временем начал приторговывать «из-под руки хозяйским хлебом» и наконец, сколотив капитал, уехал на родину, устроившись там на литературном поприще в качестве «эксперта по России» (С. 235–236).

На этом, однако, сходство с «героями» сатир эпохи Просвещения, пожалуй, заканчивается. Мосье Лепринс не откровенный проходимец на ниве воспитания, которых знала не только русская, но и собственно французская традиция. Он не похож, например, на мнимых учителей мольеровского Журдена, откровенно издевавшихся над своим учеником, одновременно вытягивая из него деньги. Он не Вральман, не шевалье Какаду, не Пеликан, не шевалье де Мансонж из фонвизинских и новиковских сатир. Во-первых, он отличается от них тем, что не выставляется автором как воплощение порочности. Наверное, по большому счету его образ жизни не назовешь нравственным, но и аморальным тоже; скорее это аксиологически нейтральный персонаж. Во-вторых, как уже упоминалось, он не настаивал на роли прирожденного педагога, а, напротив, всегда подчеркивал, что взялся за это ремесло исключительно под давлением обстоятельств. Наконец, при всей нелепости своей воспитательной деятельности он все-таки дал Ивану Васильевичу пусть ничтожные, но небесполезные знания. Судя по всему, он обучил его французскому языку и светским манерам, а требовалось ли большее с точки зрения матушки Ивана Васильевича, которая в этом смысле едва ли отличалась от большинства русских дворян, нанимавших французских гувернеров [1273]?