Мартин Пачнер - От литеры до литературы [Как письменное слово формирует мир, личности, историю]

Лидеры российской революции отлично знали, что их дело было подготовлено распространяемыми подпольным образом текстами, такими как «Манифест Коммунистической партии», и что этот текст, проникнув в мир искусства, вдохновил множество революционных движений в литературе и изобразительном искусстве. Интеллектуальный лидер российской революции Лев Троцкий выкроил время, чтобы написать книгу «Литература и революция», в которой, рассматривая новые литературные течения, нападал на Ахматову и объявлял ее поэзию устаревшей (а ей самой только-только исполнилось тридцать лет) [618] Trotsky L. Literature and Revolution, ed. by William Keach, trans. by Rose Strunsky. Chicago: Haymarket Books, 1925. P. 50. . В схожих выражениях осуждал Ахматову и могущественный нарком образования Анатолий Луначарский [619] Haight A. Anna Akhmatova: A Poetic Pilgrimage ( Хейт А . Указ. соч.). . После смерти Ленина в 1924 г. Сталин сумел присвоить власть, а Троцкого отправил в изгнание, но перенял подход Троцкого к поэзии и внимательно следил за творчеством и жизнью Анны Ахматовой (та была не единственным поэтом, которого он читал; одним из авторов, иногда цитируемых вождем, был Уолт Уитмен) [620] Dalos , Gast aus der Zukunft. P. 71. . Находиться в поле зрения Сталина могло быть и выгодно, и опасно. Когда в 1935 г. арестовали сына Ахматовой, она обратилась лично к Сталину с письмом, в котором умоляла смилостивиться над сыном. К ее собственному изумлению, Льва Гумилева почти сразу же освободили [621] Reeder , Anna Akhmatova: Poet and Prophet. P. 202–203. . Но внимание Сталина прежде всего ограничило ее возможность писать и публиковать стихи. Оказалось, что пристрастие государства к поэзии хуже его же безразличия.

Для некоторых поэтов – и Ахматовой в том числе – сочинительство было опасным, но жизненно необходимым: поэзия позволяла воспринять и воплотить горе, страх и отчаяние всего народа. Своему новому тексту поэтесса дала название «Реквием». В поэме нет последовательного повествования. Сталинское время было слишком тяжелым, слишком путаным, слишком бессвязным. И поэтому Ахматова построила «Реквием» из отдельных эпизодов, нескольких диалоговых линий, запомнившихся случаев, сокращенных до размера фразы или образа, что превратило повествование в перечень скрупулезно подобранных мгновений. Большинство эпизодов посвящено женщинам, матерям и женам, которые каждый день приходили к дверям тюрьмы и ждали там, пытаясь узнать хотя бы, живы ли их любимые, здесь ли они или куда-то отправлены. «Хотелось бы всех поименно назвать, / Да отняли список, и негде узнать», – писала Ахматова об этих женщинах [622] Akhmatova A. Requiem // The Complete Poems of Anna Akhmatova, updated and expanded edition, trans. by Judith Hemschemeyer, ed. and introduced by Roberta Reeder (Boston: Zephyr Press, 1997). P. 393 ( Ахматова А. А . Реквием // Соч. в 6 т. М., 1998. Т. 3. С. 29). .

Слагающаяся поэма не представляла опасности, пока Ахматова заучивала наизусть каждую следующую часть и сразу же сжигала рукопись, но это гарантировало существование произведения лишь при жизни автора. Чтобы повысить шансы на сохранение стихов, их следовало рассредоточить, хранить в разных головах. Ахматова осторожно приглашала ближайших подруг – их было не более дюжины – и снова и снова читала им поэму, пока они не запоминали ее наизусть [623] Haight A. Anna Akhmatova: A Poetic Pilgrimage ( Хейт А . Указ. соч.). . Возможно, именно так две с лишним тысячи лет назад подруги заучивали стихи Сапфо. Но Сапфо могла записывать свои стихи, ничего не страшась. Обрывки ломкого папируса с фрагментами ее произведений, дошедшие до нас через многие века, говорят как о феноменальной силе воображения автора, так и о долговечности письма. При Сталине оставлять стихи для потомства было очень рискованно, и «русская Сапфо» не могла позволить себе этого.

Ахматова и ее подруги, вынужденные запоминать стихи наизусть, должны были обходиться без многого, чем владели сказители неписьменных культур. Профессионалы былых времен развивали память для сохранения длинных текстов и эпизодов из них, но знали при этом, что могут приспособить запоминаемый материал к новым обстоятельствам. Ахматова, напротив, не желала, чтобы ее друзья меняли хотя бы единое слово. Она сочиняла стихи на бумаге, переживала каждую строку или фразу, а потом требовала их точного воспроизведения, как это обычно бывает с авторами письменных произведений. Она рассчитывала на то, что подруги запомнят «Реквием» точно таким, каким она его написала.

Еще больше затрудняли их работу действия Ахматовой, присущие именно авторам письменных произведений, но не присущие устному творчеству: она время от времени вносила исправления в свой текст. Поскольку поэма была теперь распределена по умам близких подруг поэтессы, автору теперь приходилось следить еще и за тем, чтобы они заучивали обновленную версию. Подруги были не сказительницами и творцами, имевшими право на импровизацию: они были своего рода бумагой, на которой Ахматова писала и переписывала главное свое стихотворение.

Чтобы лучше справляться с требованиями Ахматовой, одна из подруг представляла себе поэму записанной, разделенной на главы, пронумерованные римскими цифрами. Это старинный прием мнемотехники: объемный текст разделяется на короткие части и визуально запоминается как ряд фрагментов с последовательными номерами. Когда через много лет Ахматова наконец решилась приготовить поэму к публикации, она использовала ту самую нумерацию, которую изобрела подруга, отметив: «Смотрите, как вы говорили – римские цифры » [624] Ibid. .

Ахматова понимала иронию своего положения поэта, принадлежащего к обществу с высоким авторитетом письменного слова, но принужденного вернуться к изустной традиции. Она называла это положение «догутенберговским» и язвительно утверждала, что «мы живем под лозунгом “Долой Гутенберга”» [625] Komaromi А. The Material Existence of Soviet Samizdat // Slavic Review. Vol. 63. № 3 (Autumn 2004). P. 597–618. . Ахматова была в высшей степени созвучна истории технологий письменности. В родительском доме она училась читать и писать по азбуке, написанной величайшим из русских писателей Львом Толстым [626] Akhmatova , My Half Century: Selected Prose, trans. and ed. by Ronald Meyer. Ann Arbor, Mich.: Ardis, 1992. P. 25 ( Ахматова А. А . Листки из дневника // Соч. в 6 т. М., 2001. Т. 5). ; впоследствии Ахматова будет резко отвергать его идеологию и творчество. Она знала, что русский алфавит был построен на основе греческого алфавита и что его, предположительно, внедрили в России два монаха-грека, Кирилл и Мефодий, в IX столетии.

Глубоким пониманием истории письменности Ахматова обязана второму мужу, востоковеду. Супруги занимали в бывшем графском дворце две комнаты и работали вместе [627] Reeder , Anna Akhmatova: Poet and Prophet. P. 119, 122. ; Ахматова перепечатывала переводы мужа, предназначенные для издательства «Всемирная литература», которое было создано для ознакомления широких масс с литературой самых разных народов. С 1918 по 1924 г. было издано около 200 томов мировой классики [628] Ibid. P. 125. , в том числе индийское собрание повествовательной прозы Панчатантра. Деятельность издательства воплощала мечту Гёте о всемирной литературе, обновленную для республики революционных рабочих. Запечатленные клинописью тексты (среди которых был «Эпос о Гильгамеше») произвели столь сильное впечатление на Ахматову, что она написала пьесу по мотивам шумерской истории. В период интенсивных гонений 1940-х она сожгла черновик наряду со многими другими рукописями, но позднее не раз возвращалась к мысли о том, чтобы восстановить ее по памяти [629] Venclova, Hinsey. Meetings with Anna Akhmatova. P. 178. .