Михаил Вайскопф - Писатель Сталин. Язык, приемы, сюжеты [3-е изд.]

Ср. в стихах другого пролетарского поэта (подпись — Рабочий Ан), живописующего инфернально-вулканический напор революции (1922):

Главная заслуга Ильича состоит в том, что «он помог нам» — коллективным богам новой жизни; но его облик носит вместе с тем и налет особой, метафизической неотмирности, сообщающей ему иной — отцовский статус.

Все явственнее, преимущественно после помпезного ленинского пятидесятилетия, ощущается в панегирической макулатуре это напряжение между двумя контрастными сторонами ленинского образа — сыновней и авторитарно-демиургической, т. е. отцовской. Значительно позднее биполярность ленинской фигуры — уже с явным сдвигом в сторону отцовского начала — запечатлел Маяковский: «Ветер всей земле / бессонницею выл, / и никак / восставшей / не додумать до конца, / что вот гроб / в морозной / комнатеночке Москвы / революции / и сына и отца ». Проступает это сбивчивое двуединство и в очерке Кольцова:

Отлично известно отношение партии к Ленину. Единственное в истории, неповторимое сочетание доверия, благоговения, страха, восхищения с дружеской фамильярной спайкой, с грубоватой рабочей лаской, с покровительственной заботой матери о любимом сыне.

Партийно-богородичная икона с ее «грубоватой лаской» в общем соответствовала тогдашнему положению дел (хотя и заметно корректировалась за счет таких проявлений встречной ленинской грубоватости , как разгром рабочей оппозиции, гонения на Пролеткульт, репрессии против забастовщиков и т. п.); но с этой покровительственной заботой уже сочетается здесь молитвенно-величальный ассортимент любого богослужения: вера («доверие»), благоговение, страх Божий. Сходная двупланность отражена и в названии стихотворения Филипченко — «Великому брату»: то был неуверенный компромисс, в котором евангельское обозначение Христа как «старшего брата» (ср.: Мф 25: 40) перенесено на Ленина, но с существенным повышением в чине — до «великого». У Кольцова сходная путаница в семейных отношениях просвечивает еще заметнее; сразу после процитированной фразы о «любимом сыне» он внезапно рисует совершенно другой родственный расклад: «В. И. Ульянов (Ленин) — грозный глава республики-победительницы и Ильич — простой близкий старший брат » [356]. С тем же Янусом встречается умиленный герой А. Аросева: «Будто это старший брат его…» [357]

Дело тут в том, что коллективистские формы культа неудержимо смыкались с накатанной традицией монархических славословий, которые всегда проецировали на государя (как на «живую икону» и «образ Божий») двойственное — богочеловеческое — естество Христово. В качестве божественного начала выступала государственно-юридическая суровость, строгость царя, которую обязательно уравновешивали его же кротость, доброта, милосердие. Первая сторона личности представительствовала от миродержателя Саваофа, вторая — от вочеловечившегося Иисуса [358]. По аналогичной модели постоянно раздваивался и председатель Совнаркома — на Саваофа-Ленина и Христа-Ильича (или Ульянова):

У этого изумительного существа — два лица <���…>: Ленин и Ильич. Великий вождь. Историческая, исполинская фигура. И вместе с тем такая изумительная, обаятельная, чудесная личность ( А. Сосновский ) [359].

Он — с одной стороны, Ульянов, а с другой стороны, он — Ленин ( Н. Осинский ) [360].

А в глазах есть противоречие, они добрые и строгие ( А. Аросев ) [361].

Уже в 1920 году и особенно после смерти властителя это «противоречие» пытаются синтезировать в духе мистического человеколюбия вчерашние богостроители Горький и Луначарский: оба называют его Человеком с большой буквы (отсюда и «самый человечный человек» Маяковского), умеющим ненавидеть от великой любви. Замечательный комизм таким диалектическим акафистам придают как напыщенность Горького, так и обычная стилистическая сумятица, свойственная наркому просвещения, который в своем показе Ленина сочетает стародевичьи ужимки («Гнев его также необыкновенно мил») с канцелярскими оборотами; в итоге Ильич являет собой некую помесь большевистского Амура с анатомическим пособием: «Если перейти к сердцу Владимира Ильича, оно сказывалось, во-первых, в коренной его любви…» [362]

К числу «земных» свойств относились все та же внешняя неказистость, бытовая непритязательность и скромность (по части которой среди европейских деспотов он уступал, кажется, только португальскому диктатору Салазару, скромнейшему из скромных). Панегиристы стараются оживить блеклую гамму хоть какими-то индивидуальными тонами, трогательными и забавными «человеческими слабостями» (ориентируя их одновременно на образ Мессии в Ис. 53: 2) — тенденция, которая расцветет после его смерти в мемуаристике, а с конца 1960‐х годов будет пародироваться в анекдотах.

Важнейшее место в комплекте христианских реминисценций, однако, занимала клишированная множеством авторов евангельская простота и доступность Ильича, которая на деле представляла собой довольно сложное понятие. В этой «простоте» разоблачительный редукционизм, прямолинейность и ясновидение Ленина соединялись с открытостью и сердечностью Иисуса, его любовью к «простецам». Но тут у Ильича был непосредственный, тоже сакрализованный предшественник, на образ которого он сам ориентировался, так же как ориентировалась на него и вся казенная лениниана (постаравшаяся затем стереть память об этом предтече). Я имею в виду Августа Бебеля — харизматического «рабочего вождя» немецкой социал-демократии, весьма уважительно упомянутого Лениным еще в «Что делать?» (а потом, в 1910‐м, и Сталиным в статье к 70-летию Бебеля [363]). Вот как в некрологе (1913) вспоминал о нем большевик-религиовед Бонч-Бруевич, знавший толк в подобных славословиях и позднее ставший одним из главных создателей ленинского культа; здесь описывается приезд Бебеля в 1898 году к «рабочим-цюрихчанам»:

Помню, быстро, как молния, разнеслась весть по русской колонии:

— Бебель в Цюрихе!

— Где? Где?.. <���…>

Взвился занавес сцены и из боковых дверей быстро вышел Август Бебель. На мгновение все стихло, казалось, замерло, притаилось… Он впился в залу, как будто каждому смотря в душу, и вдруг зашумели, поднялся не гром, а какой-то вихрь рукоплесканий, радостных криков закружился и пошел по залу <���…> Бебель быстро поднял руку… и сразу, точно это был удар дирижерской палочки перед громадным оркестром, — все смолкло так же моментально, как разразилось бурей <���…> Что за чародейство в этом человеке? Какая непостижимая власть над сердцами людей!! Какое могучее владычество над думами и чувствами рабочих! <���…>